Закон-тайга
Шрифт:
— Разумеется. Поцелуй меня последний раз. Ты ведь, наверное, соскучился.
На следующее утро он собрал вещи. Их оказалось до смешного мало. Всего два неполных чемодана. Кто-то на работе сказал: «Значит, ты ушел, не она?». «Мы разошлись», — холодно ответил Вениамин Петрович.
Внешняя невозмутимость и безмятежность волевого, властолюбивого человека не более как маска, которая скрывает сосредоточенное, непроходящее напряжение. Вначале это состояние возникает из-за контроля над самим собой, потом самоконтроль входит в привычку и уже не замечается. Зато навсегда сохраняется напряженное ожидание внешнего противодействия, потому что люди,
Вениамин Петрович своей воли никому не навязывал. Он воспитал ее для себя и находил большое удовольствие пользоваться ею. Иногда даже этим увлечением он доводил себя до аскетизма, становился рабом заданного «да» или «нет». Вначале это было подобием каприза, этакой фокуснической причудой, которая употреблялась для того, чтобы слыть непохожим на окружающих. Дети любят внимание и всячески его добиваются, при этом скоро постигают, что наибольшим вниманием пользуются те, кто чем-то отличается от остальных. Погоня за непохожестью приводит порой к результатам весьма печальным, потому что ищут непохожесть даже за границей дозволенного, выбирая в качестве примера пороки.
Когда Вениамин Петрович был еще семиклассником Венькой, образцом для него являлся Колька Глушков, по прозвищу Дед.
Колька был на три года старше семиклассников, потому что программу четвертого, пятого и шестого классов постигал каждую в течение двух лет. Понятное дело, что Веньку и других обожателей Деда ошеломляли не его ученые заслуги. В семнадцать лет Колька был добродушным богатырем, опытным птицеловом, в совершенстве подражавшим всевозможным птичьим голосам, и человеком, по понятиям соклассников, отчаянного бесстрашия. Про него рассказывали, что он на спор подложил под стул Джентльмена (учителя географии) пробки от пугача и, когда тот спросил: «Кто?», поднял руку. «Это по-джентльменски», — сказал учитель и поставил Кольке единицу. Еще рассказывали, что на уроке математики Дед залился кенарем и бросился выгонять несуществующую птицу. Еще рассказывали… В общем, много легенд ходило о Кольке Глушкове, и ребятишки всем им охотно верили. Венька же не только верил, он упивался ими и охотно их пересказывал, ибо близость к кумиру (они сидели за одной партой) ко многому обязывала.
Во время зимних каникул Венька помогал Кольке по физике. Однажды Колька подмигнул Веньке и уточнил:
— Предки на работе?
— На работе.
— Тогда тащи чего закусить.
Колька смотался к вешалке и вернулся в Венькину комнату с четвертинкой «Особой московской». Венька принес стаканы, хлеб, сыр. Колька разлил добросовестно, выпил свою половину, не закусывая, понюхал ноготь большого пальца и сказал: «Как ее рядовые пьют!» Веньке водка не понравилась. Он хлебнул глоток, обжегся и, не разжевывая, проглотил кусок сыра. Отодвинул стакан: «Я больше не хочу». «Привыкнешь», — многообещающе сказал Колька и допил остатки. После этого им заниматься не захотелось, и Колька стал учить Веньку птичьим голосам. Увлекшись, они не заметили, как пришла мать. Она открыла дверь с улыбкой, но, увидев на столе порожнюю посуду, как-то странно вытянулась, словно на голову стала выше, и, ничего еще не уразумев, тихо спросила:
— Что это?
— Это я, — храбро сказал Колька. — Помогает умственной деятельности.
Вечером Венька объяснялся с отцом. Объяснение не было бурным.
— Ну и как, понравилось? — поинтересовался Петр Никифорович.
— Не, — помотал головой Венька и твердо сказал: — Я больше не буду.
— Верю, — кивнул отец. — А на этого оболтуса ты не ориентируйся. Кстати: куришь, небось?
— Немножко.
— Зря, конечно. Но сам смотри. Четырнадцать лет — это не комар чихнул. Здесь уж я могу тебе только советовать, а не приказывать. Бросить сможешь?
— Не знаю, — честно ответил Венька.
— Смотри, тебе жить. Человеку безвольному на нашей планете трудно. Всю жизнь на ролях «кушать подано».
— Как это? — не понял Венька.
— Вот так. Безвольный человек — как флюгер, как тряпка: где надо сказать — промолчит, где надо рискнуть — спрячется.
— Есть у нас в классе такие.
— Оно и ты от них пока недалеко ушел. Жизнь, сын, дается один раз…
— …и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно… и т. д. Это я читал.
— Плохо, выходит, читал. Ты еще разок прочитай да осмысли.
— Зачем? — пожал плечами Венька. — Мне это на комсомольском собрании скажут.
— Что скажут — ты не поймешь. А вот если почитаешь да подумаешь… Мне, сын, сейчас ох как несладко, а я держусь. Кричать не кричу, потому что некому, а про себя знаю: случись что со мной, мне жалеть не о чем. Всю жизнь делал я свое дело, бил и бил в одну точку. Плохо, когда оглянешься назад, а за тобой — пустота. И ничегошеньки ты не сделал, чтобы эту пустоту собой заполнить. В общем, сын, хоть ты и взрослый индивид, куришь уже и водочкой балуешься, но пока ничего ты еще не постиг.
Кое-что из сказанного отец говорил больше для себя, чем для Веньки. Ученый, с именем не то чтобы мировым, но достаточно известным, он тогда слыл генетиком, и его не замечали многие люди, совсем еще недавно ходившие в приятелях. Венька краем уха слышал, что у отца неприятности, но не подозревал, насколько они велики. Да и подозревать не мог, потому что у подростка и у человека зрелого впечатления о неприятностях по масштабам куда как разнятся. Однако по тону отца, по убежденности, по сосредоточенной сдержанности понял, что дела плохи и, подавляя желание прижаться к отцу, положил свою руку на его и по-мужски сказал:
— Тебе очень плохо, папа? Только честно.
— Переживем. Такую войну пережили… Обидно только, что силы не туда, куда надо, прикладываются. От любимого дела отстранен. — Отец помолчал, думая о чем-то далеком — взгляд его вдруг стал отрешенным, потом сказал ни с того ни с сего: — Знаешь, сын, что самое важное для человека? Смотреть на себя не изнутри, а снаружи. Ох и трудная же это выучка — смотреть на себя чужими глазами. Зато полезная. Чаще всего мы такому научаемся, когда под нами стул зашатается…
Короткий этот разговор повлиял на Веньку решительно. Его очень задело небрежное замечание отца о том, что он, Венька, недалеко ушел от тех, кого, сам не уважал и даже презирал. Очень ясно он вдруг почувствовал, что уже не мальчишка и дальше жить мелкими непостоянными увлечениями неинтересно. Не то, что в нем рано созрел взрослый или прорезались какие-то дремавшие прежде качества. Он по-прежнему гонял во дворе футбол, бегал на лыжах, играл во входивший тогда в моду настольный теннис. Своему другу Леньке Бандурину он написал: