Закон-тайга
Шрифт:
— Что за правило?
— Сохрани меня бог от недругов, а с друзьями я сам справлюсь. Не хочу лишний раз разочаровываться.
— Слушай, Матвей, ты не оригинальничай. В наших отношениях это ничего не прибавит, не убавит, так что хоть со мной-то будь откровенен. Ты давно должен понять, что я не из чувих. Это те клюют на всякие там выкрутасы.
— Здесь-то уж ты пальцем в небо. Да еще как. Ты сама сообрази: какие мы с Аркашкой друзья! Я— уже нечто, а он пока ни рыба ни мясо. Так себе, вольноопределяющийся. Да и задатков крутых я за ним что-то не наблюдаю. Друзья что такое? Полная взаимоотдача. Теперь
— Что за бухгалтерия в дружбе?
— Никакая не бухгалтерия. Чистой воды психология. Я же тебе сказал, что не хочу лишний раз разочаровываться. Нынешний случай — типичная барщина. А уж крепостным-то я быть не желаю.
— Ничего себе — крепостной.
— Точно. Тебе не приходилось встречаться с таким: дружил человек с человеком, дружил, столько для него хорошего сделал и вдруг попал в бессовестные? И удивляется.
— Сколько угодно приходилось. И причин тому множество.
— Тогда множество, когда дружба на равных, а когда дружат слон и моська, все очевидно. При разрыве моська будет всегда стороной пострадавшей. Потому что слон непременно потакает моське. Делая для нее, он в то же время делает за нее, выполняет ее работу, хотя этого и не замечает. И без больших затрат умственной и прочих энергий моська укладывается на определенный жизненный коврик. Зачастую на очень изящный. И так она к нему привыкает, что старание слона о ее благополучии считает уже само собой разумеющимся. А если слон вдруг призадумается и обложит моську парой ласковых словечек, та его по всему миру заклеймит как особу, на которую никак полагаться нельзя. Что, я не прав разве?
Не знаю, что ответила Элька, я дальше не слушал. Я летел через кусты, не думая об осторожности. «Так и надо… так и надо, так и надо…» Это единственное, что я себе тогда твердил. Я не ненавидел Матвея, я ничего не хотел ему сказать. Я ненавидел себя. И за то, что слюнтяй, и за то, что мерзавец, и вообще за то, что я такой, какой я есть.
Остановился я только около воды. Постоял, машинально забрел по пояс, окунулся. И, погодя, истошно заорал:
— Матве-е-ей! Эль-ка-а!
Они появились скоро. Оба на меня не смотрели.
— Куда вы подевались? Плыть надо. Шеф икру мечет.
— Чего ж ты давно не позвал? Мы тут совсем рядом…
— Брось, Элька. Чего теперь-то темнить. Он все слышал.
Элька взглянула на меня вопросительно. Я кивнул.
— Видишь. Человек лазил по кустам, искал правду. Нашел, но вроде недоволен. Что ж, дело его. По крайней мере, теперь в курсе дела. Это уже неплохо.
Я закусил губу и снова кивнул. Это и в самом деле неплохо, когда человек в курсе дела.
По скале прошумели и с коротким бульканьем упали в воду несколько камушков. Мы одновременно задрали головы, и Матвей сказал безразлично:
— Понесли же его черти.
— Шеф, — испуганно отозвалась Элька. — Он сорвется!
— С чего бы?
— Ты смотри, смотри…
По скале, уж вровень с сосенкой, карабкался шеф. Он за что-то там цеплялся, куда-то ставил ноги и продвигался выше. За что он цеплялся, какую находил опору, снизу видно не было. Отсюда казалось, что скала гладкая и отвесная.
— Вениамин Петро-о-вич!!! Зачем он?..
— Не для спорта. Это я тебе точно говорю. И надрываться нечего. Как залез, так и слезет. Двигай к лагерю.
— Подожди.
Мы стояли и смотрели, как маленькая фигурка льнула к скале.
— Смелый он все-таки, — с уважением сказала Элька. — Я бы от страху умерла. Я отсюда на него смотрю, и то голова кружится. У вас не кружится?
Матвей снисходительно усмехнулся, я отрицательно помотал головой.
Из-под ног шефа выскальзывали небольшие камушки, прыгали по скале, пролетали по воздуху и с коротким бульканьем падали в воду. Видимо, шеф уже подобрался к цели, потому что перестал карабкаться и, насколько хватило, вытянул правую руку. Несколько мгновений он стоял, как приклеенный к камню, затем начал двигаться обратно.
Сорвался Вениамин Петрович тогда, когда все страсти остались будто бы позади. Гладкая окала кончилась, и он стоял уже на россыпи. Подвело его, скорее всего, чувство миновавшей опасности. Он выпрямился и — нам это было очень заметно — неосторожно широко шагнул. Тут же рванулся вперед. Мы видели, как он сделал несколько прыжков, упал, вскочил, снова упал и исчез в белой пыли, поднятой двинувшимися камнями. Я не берусь описывать камнепад, потому что мне с этим не сладить. Да и разве уследишь за ним? Видишь только катящееся вниз облако и слышишь грохот, как будто по булыжной мостовой на рысях проходит конница.
Я еще ничего не мог сказать, у Эльки тряслись губы, а Матвей уже наискось пересекал проток.
— Там шеф. — Элька присела и закрыла глаза ладонями.
— Камнепад… — Я наконец нашел в себе силу сказать хоть что-то, и в тот же миг меня остро пронзила короткая, жаркая мысль: не может быть! Во мне, молодом, здоровом человеке, все восставало против смерти, я не мог не только с ней примириться, я просто не мог ее представить.
Дальнейших своих поступков я четко не помню, потому что в то время мной руководил не разум, а невероятное, бешеное желание действовать. Кажется, я заорал: «Матвей, подожди!» — и ринулся следом за ним. Намокшие в протоке кеды скользили по пластинчатым камням, квелый кустарник ломался у меня в ладонях, но я чудом удерживался и карабкался вверх. Я не думал о том, нужна или не нужна моя помощь, не видел себя спасителем, я вообще очень плохо видел, потому что висевшая после камнепада пыль резала глаза. Меня что-то гнало вверх. Это что-то было сильнее разума, сильнее восприятия и размышлений. Действовал я рефлекторно, ибо все, жившее во мне и вне меня, убеждало, что иначе я действовать не мог.
Остановил меня насмешливый голос Матвея:
— Голову выше, горноспасатель. Вон он, феникс, цел. Глаза-то протри.
Я выпрямился и в самом деле начал тереть глаза. Они слезились, и вначале всё виделось неестественно ярким и блестящим. Потом стало видеться как надо.
Рядом со мной стоял Матвей и смотрел вверх. Я посмотрел туда же и увидел шефа. Он стоял в расселине и придерживался одной рукой за куст. И тут я увидел и услышал остальное.
На пути недавнего камнепада курился легкий прах. Сосенка, пронизанная солнцем, была светла и прозрачна, над ней, широко распластав крылья, почти неподвижно висел коршун. По щелям Журавлиного камня рос перевитый хмелем кустарник. Где-то далеко внизу на шивере радостно позванивал Чулой, веселая река.