Законы лидерства
Шрифт:
– Из-за разных взглядов на проблему.
– Извините, нельзя ли поподробнее? Круглолицый подался вперед, повел маленьким носиком, будто к чему-то принюхивался. Я почувствовал, как во мне растет непонятное раздражение, пробивается даже сквозь скорбь.
– Вы что же, подозреваете меня?
– Пока мы никого не подозреваем, - сказал Шутько и напомнил: - Вы обещали отвечать на вопросы, а не задавать свои.
– Но вы напрасно теряете время.
– А это уже наше дело, - сказал круглолицый. У него оказался высокий, похожий на женский, голос.
– Пожалуйста, расскажите, о чем вы спорили,
Его вопрос вызвал у меня глухое бешенство. Как я смогу "осветить проблему" для этих двоих? Понадобится, как минимум, несколько часов. И что они поймут?
Все же я начал рассказывать. Минут десять они слушали, не перебивая, затем круглолицый заметил:
– Можете, м-м, так сказать, опустить вводную часть, мы знаем вообще, чем занимается генная инженерия. В пределах научно- популярных статей, довольно миролюбиво проговорил он.
– Олег Ильич по образованию биолог, - пояснил Шутько.
Я нарочно сократил свой рассказ до минимума, оставив несколько фраз.
– Спасибо, - поблагодарил меня Михаил Георгиевич и взглянул на своего товарища. Олег Ильич едва заметно кивнул и сказал мне:
– Мы, верно, м-м, еще побеспокоим вас. Не откажетесь кое- что уточнить?
– Спрашивайте сейчас.
– Рановато, - раздумчиво протянул Олег Ильич, поднимаясь.
– До свидания, - сказал Михаил Георгиевич, направляясь к двери вслед за ним и одергивая пальто.
– Михаил Георгиевич!
– шагнула к следователю Татьяна. Ее шея была вытянута и напряжена, отчего казалась удлиненной. Следователь обернулся к ней и по выражению ее лица понял невысказанный вопрос. Не ожидая, пока она его выскажет, ответил:
– На несчастный случай мало похоже...
ПОСЛЕ ПОХОРОН
Мы возвращались с кладбища в институтских автобусах. Отзвучали прощальные речи, торжественные фразы, печальные слова друг другу. Теперь каждый ушел в себя, избегая слов. Где-то вилась, сквозила, объединяя всех, тревожная мысль: как будет после него, без него? Впереди меня сидели Александр Игоревич со своей женой - она тоже работала в нашем институте. Сбоку от меня - Евгений Степанович. Когда я поворачивал голову, наши взгляды иногда встречались. В директорской машине уехала с кладбища вдова Виктора Сергеевича. Ее сопровождали дочь, зять и невестка.
За Евгением Степановичем сидел вспотевший Владимир Лукьянович Кулеба, еще один заместитель директора - по хозяйственной части. Все в институте знали, что академик его не любил, - терпел как умелого хозяйственника и снабженца, который расшибется, но достанет нужную вещь. Виктор Сергеевич умел направить хватательные рефлексы таких людишек в полезное для института русло.
В эти дни Кулеба суетился и хлопотал больше остальных. Вначале я заподозрил его в притворстве, но вовремя вспомнил, что вся организация похорон выпала на его долю. Глядя на его усталое, потное, некрасивое лицо, я упрекал себя в предвзятости. И все же преодолеть инстинктивную неприязнь не мог.
Когда я смотрел на Александра Игоревича или Евгения Степановича, то невольно вспоминал, что они с юности учились и работали вместе с Виктором Сергеевичем, знали и мощь его гения, и силу его обаяния, секреты того, что называют "организаторскими способностями". Кто из них заменит покойного на посту директора? Или пришлют нового? Но кого?
И еще я думал, как никчемно и жалко в день похорон Слепцова звучат расхожие фразы, придуманные для чьего-то успокоения и умиротворения. Одна гласит, что смерть всех уравнивает, другая - что незаменимых людей нет. Ложь. Разве кто-то заменит Леонардо да Винчи, Ломоносова, Пастера, Лермонтова? Какие ничем не заполненные бреши, пустоты остались в рядах человечества! Продолжай жить эти гении - сколько в нашем общем арсенале добавилось бы и открытий и поэзии. Возможно, не было бы сегодня проблемы рака и наследственных болезней. Может быть, уже шумели бы города в океанских глубинах и космической дали.
Кто - не на директорском, а на общечеловеческом посту - заменит Слепцова? Какие идеи и открытия унес он с собой навсегда? Что успел передать этим двум самым близким своим ученикам?
Таня ехала в другом автобусе. Выйдя у института, я прождал ее минут десять. Она замерзла, прятала лицо в воротник, возвышалась шапочка с помпоном, он раскачивался, как султан на похоронной лошади, из зарослей воротника жалобно блестели замерзшие глаза.
Я подошел к ней, мы пошли рядом молча до троллейбусной остановки - по утоптанной дорожке, по которой совсем недавно шел с нами он.
В троллейбусе, как обычно, было тесно. Нас прижали. Мы смотрели друг другу в глаза. Впервые за все время нашего знакомства не надо было прятаться за словами. Я не чувствовал никакой робости, а ведь раньше мне ни за что не удавалось ее преодолеть. С Олей или с Верой я с самого начала вел себя свободно, раскованно, а как только оставался наедине с Таней, появлялась необъяснимая робость: иногда с отчаяния я пытался преодолеть ее развязностью. Но Таня только отстраненно приподнимала брови и спрашивала: "Что это с вами сегодня, Петр Петрович?" - и невидимые путы снова смыкались.
Но вот что-то разорвало их, и, как мне казалось, навсегда. Это не было чудом. Я догадывался, что помогло. Мы тряслись вместе со всеми в троллейбусе - несчастные, осиротевшие горемыки - и знали, что роднее нас нет никого во всем этом городе. Я готов был защитить ее от всех бед, даже ценой собственной жизни, и был уверен - она это знает.
Подал руку, помогая ей сойти с троллейбуса. Она оперлась на нее тяжело, всем телом, шепнула:
– Извини, устала.
Она сказала "извини", а не "извините", и это было как бы еще одним свидетельством того, что с нами произошло. Мокрый снег летел в лицо, и я злился на мокрый снег, потому что он сейчас был некстати.
На знакомом перекрестке Таня остановилась, как останавливалась всегда. Здесь пролегала невидимая граница, дальше которой она не разрешала себя провожать. На этот раз я заупрямился, стиснул ее маленькую шершавую руку, похожую на настороженного зверька.
– Провожу тебя до дома.
– Нет. До дома - до подъезда - до квартиры - через порог, - скороговоркой произнесла она.
– Сам виноват, рассказывал о прежних знакомых, спаивавших тебя семейным чаем с вареньем. А у меня этого не будет.