Законы отцов наших
Шрифт:
Эдгар немного напрягается. Очевидно, эта линия у них с Томми не была обговорена заранее.
— Он сказал, что я использую Хардкора. Это я помню точно.
— Вы вступили с сыном в спор?
— У нас с Нилом всегда бывали моменты разногласий. Там, на улице, между нами произошел довольно возбужденный обмен мнениями, но через день-другой мы оба успокоились.
— Но в тот момент он очень рассердился на вас?
— Сначала.
— Сначала, — повторяет Томми.
Хоби перестал делать пометки в блокноте и теперь напряженно наблюдает за Мольто. Похоже, не только для Эдгара, но
— Хорошо. Сенатор, вы сказали нам, что с Хардкором вас познакомил Нил. Правильно?
— Да.
— А чья была идея?
— Думаю, моя. Как-то раз мы с Нилом завели разговор о его профессиональной деятельности, о том, чем ему приходится заниматься. Я интересовался его успехами, короче говоря, обычный разговор между отцом и сыном. И тогда он упомянул об озабоченности по поводу условно-досрочного освобождения Кан-Эля. Я сказал: «Нил, а почему ему не поговорить со мной? Вдруг я смогу помочь?» Что-то в этом роде.
— И как он отреагировал на это предложение?
— Я уже не помню.
— Вы поднимали эту тему снова?
Эдгар смотрит в потолок.
— Думаю, что да.
— Значит, вы не один раз высказывали предположение, что было бы неплохо встретиться с Хардкором?
— Да. Наверняка так оно и было. У меня своя теория насчет организованной преступности. Я уже упомянул о ней в предыдущих показаниях.
Томми делает шаг в сторону свидетеля.
— Нил часто разговаривал с вами о своей работе?
— Все время. Как я уже говорил, эта тема интересовала меня.
— Нил говорил вам, что он попросил передать ему все дела по Грей-стрит?
— О да.
— Вы, случайно, не припомните, сенатор, не вы ли предложили ему объединить в своих руках все пробационные дела?
— Возможно, и я. — Эдгар кивает безмятежно, однако на него уже снизошло определенное просветление. Он пытается вспомнить все, о чем мог необдуманно поведать Томми в их беседах, которых было не так уж и мало. — Думаю, это была моя идея.
— А теперь относительно его работы в качестве инспектора по пробации. Сенатор, вы не припоминаете, кто посоветовал Нилу выбрать именно эту профессию?
— Как не припомнить, если это был я.
— Вы?
— Да. Нил находился на перепутье. Как и многие другие молодые люди, которые не могут в начале своего жизненного пути найти себя. И тогда я предложил ему это. Я сказал: «Возвращайся в колледж на отделение социальной работы. Тебе понравится».
— И сколько же времени ему понадобилось для завершения образования?
— Восемнадцать месяцев, насколько я помню.
— Он писал дипломную работу?
— Да, он написал ее.
— Какова была тема работы?
— «Уличные организованные преступные группы».
Мольто внимательно смотрит на Эдгара.
— Да, именно я предложил ему эту тему.
— И вы помогли ему устроиться на работу, не так ли?
— Пришлось сделать пару звонков.
Томми по-прежнему не сводит взгляда с Эдгара.
— И могу я спросить у вас, сенатор, не возникало ли у вас когда-либо чувство,
В то время как Эдгар обдумывает ответ, Хоби вскакивает из-за стола:
— Ваша честь, я сижу здесь и думаю — на чьей же он стороне, в конце концов? — Его рука, огромная, размером, наверное, с булыжник, негодующе указывает на Томми.
— Это протест, мистер Таттл?
Хоби пытается подать Эдгару сигнал: «Будь осторожен! Это ловушка». Сенатор до сих пор не соображает, что обвинение набирает очки за его счет.
— Я бы сказал, замечание, ваша честь. Суть же моего протеста заключается в том, что сенатор Эдгар не может давать показаний относительно мыслей и чувств моего подзащитного.
— Хорошо, мистер Таттл. Тогда я скажу вам следующее: держите свои замечания при себе. Вопрос поставлен иначе. Обвинение хочет знать мнение сенатора. И я считаю, что линия допроса направлена на опровержение предыдущих показаний. Продолжайте, мистер Мольто.
Эдгар достаточно владеет нашей профессиональной лексикой, чтобы уловить, куда дует ветер. Привыкнув повелевать, он поворачивается вместе с креслом в мою сторону. Он выглядит растерянным и в то же время не лишенным властности. Вопрос зачитывается снова.
— Я не уверен, что мне приходилось когда-либо задумываться об этом.
Томми окидывает его оценивающим взглядом, затем кивает с тем же глубокомысленным видом.
— А теперь позвольте вкратце подытожить все, что я сейчас услышал от вас, сенатор. Ваш сын потратил более трех с половиной лет на выполнение ваших рекомендаций относительно его образования, дипломной работы, выбора профессии и пробационных дел. А затем, судя по тому, что он сказал вам внезапно, когда он сидел в том лимузине, ему стало ясно, что во всем, что вы предлагали ему, вы преследовали собственные политические цели, верно? — Томми задает вопрос с олимпийским спокойствием.
В его голосе звучит даже некоторое уважение, в остальном же в его манерах сквозит каменная холодность. Я понимаю, что сейчас происходит. Мольто — один из тех серьезных, безликих человечков бюрократического мира, вся жизнь которых проходит в услужении у таких, как Эдгар, ловких политиков с обходительными манерами, сладкоголосых краснобаев с безудержной страстью к личной славе. По прихоти таких людей Томми сначала возвысился, а потом его столкнули, и он рухнул в грязь. Никто из них палец о палец не ударил, чтобы помочь ему встать хотя бы на четвереньки. А теперь у него появилась возможность поквитаться с одним из сильных мира сего. В этот, возможно, самый странный момент в совершенно неординарном деле Томми Мольто, прокурор по жизни, выступает в суде, защищая точку зрения подсудимого и изобличая того, кто должен был стать жертвой преступления, с профессиональным спокойствием хирурга, беспощадно кромсающего тело пациента. Эдгар, находясь во власти своих чувств, долгое время не может понять, что происходит. Прозрение пришло к нему слишком поздно.