Законы отцов наших
Шрифт:
Теперь нам с Эдгаром все ясно. Все вернулось на круги своя. Хоби без обиняков говорит, что с самого начала убить намеревались Джун, а не Эдгара. Раздался последний щелчок. Вот почему Хоби организовал утечку версии обвинения, и Дубински с готовностью ухватился за нее. Отвлечь внимание. Ввести всех в заблуждение. Потому что в конце он все равно собирался опровергнуть эту версию. Репортеры, до которых тоже дошло подлинное значение последнего тезиса Хоби, камня на камне не оставившего от версии обвинения, возбужденно задвигались. Зашевелилась и публика, почуявшая неожиданный, крутой поворот в деле. Эдгар
— Джун? — спрашивает он, наконец придя в себя. — Но ведь Хардкор не знаком с Джун. О чем вы говорите? Он пытался поквитаться со мной.
Эдгар схватился обеими руками за передний барьер свидетельского места. В полном замешательстве он бросает на меня короткий взгляд через плечо. Хоби стоит перед ним всего лишь в нескольких футах.
— Ну, вы же наверняка читали газеты, сенатор, по мере того как шел процесс. Вы знаете, что как Хардкор, так и Лавиния показали, что когда к месту совершения убийства подкатил на велосипеде Горго, Хардкор бросился на землю и вел себя так, как если бы ему заранее было известно, что стрелять будут по Джун. Вы читали это?
— Но с какой стати Хардкору убивать Джун? — возражает Эдгар. — И у Нила не было никаких причин. Господь наш Всемогущий свидетель. Никто не мог желать этого.
Он уже несколько раз проделывал это, задавал свои собственные вопросы. Находясь в состоянии стресса, Эдгар забывает, что он не у себя в кабинете, где может говорить повелительным тоном. Однако Хоби это не волнует. Он предлагает свой вариант ответа.
— Сенатор, мы не нуждаемся в подробностях, но разве не факт, что существуют поступки, события, вещи, совершенные вами в браке много лет назад, которые могли бы нанести ущерб вашей репутации? И поэтому вам не хотелось бы, чтобы ваша бывшая жена Джун Эдгар каким-либо образом, случайно или нет, но предала их гласности, так ведь?
В зале повисает мертвая тишина, на фоне которой кашель какого-то пожилого любителя судебных процессов звучит резким диссонансом.
— О Боже… — произносит наконец Эдгар. — О Господь наш Всемилостивый, святой Иисус, — бормочет он.
Хоби, который теперь находится в пятнадцати футах от свидетеля, спокоен, и это спокойствие человека, уверенного в своей правоте на сто процентов, особенно впечатляет.
— Пока Джун Эдгар была жива, сенатор, ваша политическая карьера, а по сути, даже ваша свобода находились под угрозой, не так ли?
— Господи, Хоби, да что вы такое несете? Это же просто чудовищно! — Эдгар явно потерял контроль над собой, что отчетливо видно по прорезавшемуся у него протяжному акценту южанина. — Кто, будучи в здравом уме, поверит этому? Каждый, кто знает меня, если им хоть что-либо известно… Нил знает, вы знаете… Я считал, что Джун была самым святым созданием на этой планете.
— Теперь вы чувствуете себя в гораздо большей безопасности, сенатор, чем тогда, когда она была жива?
— Двадцать пять лет спустя? Да разве после того, как прошло столько лет, кто-нибудь мог бы поверить, что я стал бы придавать этому значение?
— Сейчас ее нет с нами здесь, а ведь только она могла бы рассказать нам, что именно происходило между вами двумя — почему она приехала в город. Все, что нам известно, — это то, что вы послали
— Господи… — опять произносит Эдгар.
— Мне кажется, сенатор, на той встрече, которая состоялась у вас с Хардкором накануне Дня груда, на той встрече, когда вы угрожали ему неприятностями со стороны прокуратуры, у вас все же была достигнута договоренность с ним. Я думаю, вы договорились с ним, сенатор, что он сможет оставить себе те десять тысяч долларов, а вы обеспечите условно-досрочное освобождение Кан-Эля, если «УЧС» ликвидируют вашу бывшую жену. Я не ошибся?
Вот оно. Мы уже заранее, за минуту до этого знали, что сейчас будет, но, даже несмотря на предчувствие, мое сердце едва не выпрыгивает из груди. В ряду, где сидит пресса, одна женщина-репортер начинает протискиваться к выходу, чтобы успеть первой к телефону. Для этого ей порой приходится в буквальном смысле шагать по коленям коллег. Затем за ней следуют и другие. Энни, которая ставит порядок выше первой поправки, подходит, чтобы цыкнуть на них, в то время как они протискиваются мимо нее. Сет подался вперед и стоит, облокотившись о барьер, ограждающий ложу присяжных. Он настолько поглощен происходящим, что ни единым движением не показывает, что в его сознании отражается тот факт, что в этом же помещении нахожусь я, женщина, с которой он еще несколько часов назад занимался любовью. Эдгар повернулся ко мне лицом и взирает на меня с открытым ртом. Его челюсти несколько раз беззвучно дергаются, прежде чем он находит в себе силы задать вопрос:
— Я что, должен отвечать на эти обвинения?
Повинуясь голосу совести, я утвердительно киваю головой.
Тогда Эдгар медленно, в несколько приемов поворачивается в кресле и выбрасывает руку в сторону Хоби.
— Это настоящий абсурд, — говорит он. — Почему, почему… это же бессмысленно. Это галлюцинации, Хоби. Вы же знаете правду. Если бы я действительно совершил такое чудовищное преступление, то объясните мне, почему Хардкор, сидя на этом же самом месте, не указал на меня пальцем? Ведь у него была такая возможность.
— А какой смысл, сенатор, если его цель — обеспечить освобождение Кан-Эля? Вряд ли Хардкор мог выговорить для себя лучшие условия сделки, чем те, которые вы ему гарантировали в обмен на оговор Нила. А для изголодавшегося по громким делам обвинителя все равно, какого Эдгара сожрать — старого или молодого. Таким образом, сенатор, они могут постоянно держать вас на поводке и быть уверенными, что вы выполните обещание насчет Кан-Эля. Готов побиться об заклад, что не позже чем через шесть месяцев его освободят.
— И я пожертвовал бы сыном? В этом и состоит ваша версия? Вы же знаете, что это неправда. О Господи! Это зло, то, что вы, Хоби, творите сейчас. Это истинный лик зла!
Его возглас отдается эхом в тишине, поразившей как громом изумленную аудиторию. Вне себя Эдгар судорожно хватается за лацканы пиджака и озирается вокруг, шаря взглядом по полу у свидетельской трибуны, словно там скрывается нечто, могущее его выручить. Затем он тычет пальцем в Хоби.
— Я понимаю это, — говорит он. — Я понимаю, что вы творите со мной.