Законы отцов наших
Шрифт:
Границы отношений между супругами всегда оставались для меня неясными, но теперь я и вовсе не мог их постигнуть. Однако, как оказалось, никто не был так потрясен моим открытием, как я сам. Когда я позже рассказал обо всем Сонни, та весело рассмеялась.
— Ты хочешь сказать, что в этом нет ничего особенного? — налетел я на нее. — Ты не считаешь это извращением? И не смотри на меня так. Это же противоестественно. Ведь она — мать, у нее ребенок, который уже ходит в школу. Она на пятнадцать лет старше его. То есть… я имею в виду… — Я не мог найти слов, чтобы выразить свое возмущение.
—
Меня всегда раздражало то, что язык Сонни, когда заходила речь на сексуальные темы, отличался гораздо большей выразительностью, чем мой. Девочки, в обществе которых я рос, придавали огромное значение своей девственности, однако Сонни в этом отношении была очень продвинутой женщиной, и, достигнув половой зрелости, она, похоже, прекрасно понимала, чем вызвано повышенное внимание к ней мужчин, и даже находила в этом удовольствие.
— Да при чем тут моя сексуальная озабоченность? — возмутился я. — Как отнесется к этому Эдгар? Ведь он наверняка узнает!
— А что Эдгар? Может быть, ему все равно. Может быть, его это вполне устраивает.
— Эдгара? — В Дэмоне не было нехватки приверженцев свободной любви, однако я никак не мог представить Эдгара в их числе. — Подумай об этом. Я готов побиться об заклад, что она убедила Эдгара в том, что Майклу можно доверять. Так оно и было. И ты это знаешь. Даже несмотря на то, что он работает в Центре прикладных исследований. Говорю тебе, она очень ловко все устроила.
— Ну и что?
— Да то, что все ее революционное движение у нее между ног.
Несколько дней я раздумывал над тем, стоит ли сообщать об увиденном Хоби и Люси. Моему другу было опасно доверять секреты, в особенности если он мог их использовать против третьих лиц, таких, например, как Эдгар, которого ему очень хотелось укротить. Однако новость была слишком сенсационной, чтобы я нашел в себе силы промолчать и не поделиться ею. Так я и сделал в балдежный час. Оказалось, что оба давно уже знали об этом.
Люси с серьезным видом покивала головой.
— Печально для него. Можно только посочувствовать, — сказала она.
Майклу?
Со временем Люси удалось расположить к себе Майкла и снискать в какой-то степени его доверие. Со всеми остальными он был лишь вежлив и приветлив, но не более того. Вообще-то к Люси невозможно было относиться без симпатии. Этого не позволяла ее простодушная искренность. Люди, чаще всего мужчины, изливали Люси свои сердца, побуждаемые к этому ее маленькими, искрящимися неподдельным участием, карими глазами, всей ее натурой, которая, казалось, целиком отдавалась сопереживанию, что бы они при этом ни говорили. Майклу, такому застенчивому и замкнутому, этот искренний дружеский интерес, должно быть, немало импонировал. По выходным они с Люси обычно колдовали вместе над кастрюльками и сковородками на кухне. В то время как мы делали всякую грязную работу, они весело трудились там, что-то бормоча друг другу, как дети. У Люси речь лилась естественно и непринужденно, так журчит свежая вода в ключе. До сих пор мне и в голову не приходило, что они могли разговаривать в эти минуты о чем-то глубоко личном, интимном.
— Он хочет, чтобы она ушла от Эдгара, — объяснила Люси.
—
— Я хочу сказать, что ее не связывает с Эдгаром ничего. Ни-че-го, — повторила она раздельно, давая понять, что это включает также и секс. — С того времени, как родился Нил, — добавила она.
Эта интимная подробность повергла меня в изумление. Я сразу заподозрил, что Джун или Майкл просто изобретали предлоги.
— Какой в этом смысл? — спросил я. — Почему она держится за него?
Люси передернула своими хрупкими плечами и произнесла:
— Она сказала Майклу, что ее муж величайший актер, какого ей когда-либо доводилось видеть.
— Актер? — Я уже не раз слышал подобные отзывы об Эдгаре, что он был хамелеоном, человеком с двойной душой. Но от Джун я такого никак не ожидал.
— Думаю, это был комплимент, — сказала Люси. — Знаешь, вроде того, как великий актер делает Шекспира еще более великим! Или, может быть, лучшие качества в нем проявляются, когда он чувствует себя как на сцене.
— Этот тип даже не знает, кто он такой, если он не на сцене, — сказал Хоби, который слушал наши рассуждения, растянувшись, как обычно, на ковре.
Все это оставило у меня в сердце очень неприятный осадок. Ни Майкл, ни Джун в разговорах со мной ни единым словом не обмолвились о своих отношениях, но у меня возникло такое чувство, будто молчание, которое мы все храним, сделало нас — меня в особенности — участниками сговора против Эдгара и даже, возможно, против Нила. Такой оборот событий предполагал нечто, связанное с любовью, с миром женщин и мужчин, нечто, чего я не понимал или, может быть, даже не желал знать. После того случая всякий раз, когда я видел Майкла и Джун вместе, мне становилось не по себе.
— Я слышала, Грэм устраивает у себя просто классные вечеринки, — сказала мне однажды Сонни, когда мы приближались к маленькому викторианскому коттеджу в центре города, где жил Грэм.
Январь близился к концу, как, впрочем, и семестр. Я чувствовал, что Сонни взвешивает каждое слово, прежде чем произнести его. В руках у меня был бумажный пакет с большой бутылью вина. Наряд Сонни состоял из черной шали и длинной, до пят, юбки, сшитой из старого американского флага. Ветер взметал ее свежевымытые, легкие, как пух, волосы. Я подумал то же, что и всегда в подобных случаях: она восхитительна.
— Мы посмотрим, ладно? Возможно, мне не захочется торчать там слишком долго.
— Он же твой приятель.
Я полагал, что принять приглашение меня побудила простая вежливость. Правда, Грэм обещал, что это не будет обычной факультетской вечеринкой, где люди разговаривают о Фуко так, словно он их личный знакомый. Сонни находила Грэма весьма интригующей личностью. Ей импонировали его тонкая ирония и сложный характер, а также эгалитарные манеры. Она восхищалась его инновационными структуралистическими теориями. Грэм утверждал, что западные общества переживали бурный период изменения эпистемы — конечной генерирующей структуры, являющейся отправной точкой развития мысли в культуре, своего рода уздечкой на мозге, которая ослабляется и изменяет форму лишь в критические моменты истории, наподобие того, который мы переживали сейчас.