Залог мира. Далекий фронт
Шрифт:
— Ты знаешь, очень интересный город. И любопытно, что для меня слова «Германия», «немцы» до сегодняшнего дня неизменно ассоциировались с войной. А вот здесь, именно в этом немецком городе, я как-то особенно глубоко почувствовала мир. И мне кажется, что немцы сейчас тоже должны ценить мир. Я смотрела, как они разбирают развалины. Тяжёлая, конечно, работа, но всё-таки это мирный труд, и, очевидно, оттого у них были весёлые лица. Они, наверно, и строить будут хорошо, радостно.
Соколов насторожённо слушал жену. Он ждал этого первого разговора, чтобы выяснить настроение Любы и её намерения.
— А как ты представляешь себе свою жизнь здесь? — спросил он.
Люба рассмеялась:
— Ну, наверно, мне здесь без работы сидеть не придётся. Судя по вчерашней встрече, у нас в комендатуре многое ещё организовать надо. Ты не беспокойся, клубную работу и самодеятельность я уж постараюсь поставить как следует, это по моей специальности. Таких артистов обнаружим — только ахнешь…
— А ты знаешь, я вот недавно пришёл к выводу, что тебе больше придётся работать с немцами.
— Мне? С немцами?
Люба была явно озадачена.
— Да именно с немцами, и это не менее, а, может быть, даже более важно, чем работа в комендатуре.
Люба нахмурила брови.
— Я не совсем понимаю тебя.
— Это не так сложно. Ты только подумай, что такое сейчас Германия! Вспомни, что в течение двенадцати лет этот талантливый и трудолюбивый народ томился под гитлеровским игом. Ещё в 1941 году товарищ Сталин говорил, что германский народ, порабощённый гитлеровскими заправилами, будет нашим союзником в этой великой войне. И вот пришло избавление. Словно после суровой зимы, после жестоких морозов, сковавших землю, наступила весна и первый тёплый дождь обмыл поля и леса, пробудил их к жизни. И как после майского дождя расцветает природа, так расцветает сейчас всё лучшее в этой стране. Я об этом говорю тебе к тому, что новой Германии, которую с нашей помощью ныне создаёт немецкий народ, очень нужно и настоящее искусство.
Увлечённый собственными планами, Соколов даже встал со стула.
— Ты понимаешь, Люба, — продолжал он, — вот, например, люди здесь почти ничего не знают о Советском Союзе, а хотят знать всё. И если они увидят на сцене, как мы живём, во имя чего трудимся, к чему стремимся, то одно это уже может раскрыть им глаза на всё, что произошло с ними. Тут вот немцы пробуют собрать труппу и в скором времени намерены показать первый спектакль. Но им надо помочь, надо познакомить их с советской драматургией, надо сделать так, чтобы театр Дорнау охотно посещали рабочие, чтобы он отвечал их запросам и потребностям.
— Видишь ли, Серёжа, я, наверно, к такой работе совершенно не подготовлена. И немцев я совсем не знаю.
— Мы все тоже ведь раньше не знали немцев. Но не в этом дело. Я хочу, Любонька, чтобы ты поняла, что искусство здесь — не просто развлечение, а один из участков острейшей политической борьбы. Ты сама очень скоро почувствуешь, насколько всё это важно. На нашу долю выпала почётнейшая задача — помочь немецкому народу создать миролюбивое государство. Даже дух захватывает, когда вдумаешься в значение этих слов. Представляешь, сколько здесь для тебя интереснейшей работы?
— Я тебя отлично понимаю, — согласилась Люба. — Просто мне трудно отделаться от ощущения, что кругом ещё ходят нацисты.
— Тут дело куда сложнее. Большинство населения нацистам и не сочувствовало. Есть и такие, что вовсе не были приверженцами Гитлера, а в строительство новой Германии тоже не хотят включаться.
— Да, всё это, наверное, не так просто, — задумчиво произнесла Люба.
В комнату вошёл майор Савченко.
— Добрый день, друзья, — сказал он. — Очень вы вчера хорошо говорили, Любовь Павловна. Большое вам спасибо.
Он уселся на стул, снял фуражку и вытер платком лоб, хотя на дворе было совсем не жарко.
— Что это вы, майор? — поинтересовался Соколов.
— Да Валя рапортами замучила. Сегодня ещё один подала.
Соколов рассмеялся.
— Номер пятый?
Савченко не успел ответить, — за дверью послышался шум, и на пороге вырос сержант Кривонос. Лицо его выражало недовольство и даже возмущение.
— Товарищ майор, разрешите обратиться? — решительно сказал Кривонос. — Здесь к вам пришёл один немец по вопросу о земле. Я ему уже всю консультацию в полном размере дал, а он, чудак, не верит, хочет всё от вас услышать. Такой Фома неверующий, прямо удивительно!
С этими словами Кривонос отступил в сторону, и на пороге появился Эрих Лешнер.
— И ещё я вам хотел доложить: оказывается, кулацкие штучки во всех странах одинаковые, — добавил Кривонос.
Получив угрожающую записку, Лешнер отправился уже не в магистрат, а в комендатуру. Первый, кого он там увидел, был Кривонос. Сержант ободряюще похлопал его по плечу, — мол, в обиду его не дадут. Но Лешнер хотел услышать эти заверения от начальства, и Кривонос проводил недоверчивого посетителя к майору.
— Тысяча извинений, господин офицер, — начал Лешнер, когда Кривонос отступил в сторону. — Я бы не осмелился вас беспокоить, если бы не подлые угрозы. Меня зовут Эрих Лешнер, я живу в Гротдорфе.
— Что случилось, господин Лешнер? — спросил майор, сразу вспомнив свой разговор с этим крестьянином на дороге.
— Видите ли, рядом с нашей деревней находятся два имения: господина Фукса и штурмбанфюрера Зандера.
— Знаю, в общей сложности семьсот два гектара.
— Так вот, мы начали готовиться к разделу этой земли, а сегодня я нашёл у себя на дверях такую записку.
— Ну и не надо обращать на неё внимания, — авторитетно заявил Кривонос.
— Товарищ сержант, займите своё место в приёмной, — распорядился Савченко.
Кривонос повернулся кругом и вышел.
— Так вот что, господин Лешнер, — сказал майор, прочитав протянутую ему записку. — Продолжайте в том же духе. Готовьтесь к разделу земли и проследите, чтобы добро тем временем не уплыло от вас. Мы только что задержали целое стадо коров. Господин Швальбе хотел их, видите ли, продать. А коровы эти, по новому закону, предназначаются к распределению среди крестьян.