Залог мира. Далекий фронт
Шрифт:
В толпе облегчённо вздохнули. Значит, всё предусмотрено, значит, никакая сила теперь уже не может приостановить реформу. И всё-таки как-то боязно…
А землемер торопил: сколько же можно собираться?
Когда вбили в землю первый межевой колышек и Вальтер Шильд назвал первую фамилию, из села прибежал запыхавшийся мальчонка. Он подошёл к Лешнеру, передал ему письмо и спрятался в толпе.
Письмо прибыло по почте в адрес Эриха, и Марта решила немедленно доставить его мужу. Оно было от самого господина Фукса. Помещик обращался к Лешнеру и ко всем крестьянам Гротдорфа. Он призывал их не верить большевистским выдумкам. Бог-де никогда не простит им такого беззакония. За угрозами и проклятиями следовало обещание вернуться, как только Америка и Англия выгонят из Германии большевиков. А в Соединённых Штатах, писал он, об этом серьёзно поговаривают. Уж тогда-то он, Фукс, сдерёт шкуру с каждого, кто осмелится взять хотя бы один морген его земли.
Лешнер нарочно отошёл в сторонку. Он догадывался о содержании письма и ничего хорошего от него не ждал, но то, что ему довелось прочесть, поразило его. Ведь о войне Америки против Советского Союза так мечтал Гитлер в последние дни своей поганой жизни! Это было единственной надеждой умирающего нацистского строя. А теперь та же идея выплыла снова, но уже совсем с другой стороны.
Крестьяне, увлечённые делом, не замечали переживаний Лешнера. Работа шла полным ходом. Из Дорнау приехал ландрат, уполномоченный магистрата по всем крестьянским делам. С его приездом народ повеселел. Теперь уж никто не сомневался в законности раздела земли.
Один Лешнер ходил мрачнее тучи и неохотно отвечал на вопросы. Зато как он обрадовался, когда, наконец, маленький синий автомобиль майора Савченко появился на дороге, а через минуту и сам майор в сопровождении Вали пришёл к ним на межу.
Эрих Лешнер подошёл к Савченко. Он отвёл майора в сторону и показал ему письмо от Фукса. Валя для точности перевела его. Майор задумался, потом усмехнулся и сказал, что ведь он заранее предупреждал о возможности подобных угроз. Этого ведь и следовало ожидать. И пусть он будет спокоен: раздел земли проводится на вполне законных основаниях.
Они вместе подошли к группе крестьян. Шильд рассказал о воткнутом в стол ноже, о зарезанной скотине, о поломанных машинах. Майор помрачнел.
— Тут уж вы сами виноваты, — с упрёком сказал он. — Не уследили.
Распределение участков, составление актов и записей заняло весь день.
Уже под вечер Лешнер взялся делить скотину — то самое стадо, которое управляющие пытались потихоньку угнать.
Было постановлено раздать коров безземельным крестьянам. Лешнеру по жребию досталась худая, неказистая коровёнка. Он представил себе недовольство Марты, но не сказал ни слова и утвердительно кивнул головой. Соседи даже удивились: Лешнер, председатель комиссии, мог выбрать себе скотину и получше.
Уже смеркалось, когда майор и Валя покинули деревню. Они ехали вдоль только что разделённого поля. Кое-где ещё маячили фигуры людей — это новые хозяева осматривали свои участки.
Савченко улыбнулся и подумал, что отныне эту землю можно отнять у немецкого крестьянина только вместе с его жизнью.
ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
В комнате царила полутьма. На город уже опускался вечер, но комендант всё ещё не зажигал света. Он стоял у окна и смотрел на широкую улицу, на невысокие горы, освещённые заходящим солнцем, на неторопливых сосредоточенных людей, идущих по тротуарам. Многих из них
Чайка знал в лицо. Это были люди, благополучие которых вверено ему, коменданту города.
В особнячке, стоявшем наискосок от здания комендатуры, зажгли электричество. Полковник увидел в окне чёткий профиль Любы Соколовой, опустившей штору. Профиль мелькнул и исчез, а полковник всё стоял, не отрывая взгляда от маленького домика.
Приезд жены капитана неожиданно навеял на Чайку грусть. Отчётливее, чем когда бы то ни было, почувствовал он, как тяжела ему разлука с семьёй.
Полковник смотрел на темнеющую улицу и думал о жене, о сыновьях. Большие стали: один кончает десятилетку, другой уже поступил в университет!
Сначала Чайка хотел на год забрать всю семью сюда, в Германию, но потом поразмыслил и понял, что из этого-ничего путного не получится. Преступлением было бы отрывать детей от учёбы, а Марию от работы.
— Мария… — полковник вполголоса произнёс это имя и тихо улыбнулся. — Если бы она была здесь!
Нет, ничего не выйдет из этих мечтаний… Скоро Мария будет защищать диссертацию, станет кандидатом наук. Она уже и без того известный в Москве врач по детским* болезням. Может быть, потом приедет в отпуск?..
На улицах зажглись фонари, и тени пересекали мостовую. Полковник отошёл от окна.
Он сел в кресло и включил лампу с зелёным абажуром. Мягкий свет залил стол, на цветастом ковре обозначился круг от абажура.
Из кармана кителя полковник достал синий, сложенный вдвое конверт. Это письмо от Марии. Три — четыре раза в месяц приходят из Москвы конверты, надписанные таким родным, неуверенным, похожим на детский, почерком. Сыновья тоже пишут часто. Он развернул слегка смявшийся листок бумаги и углубился в чтение. Сейчас-то уж никто не помешает!
«Ты знаешь, — писала Мария, — я теперь как-то удивительно остро ощущаю тишину и мир. Вот уже сколько-времени прошло со Дня Победы, но до сих пор, просыпаясь, я чувствую, что в жизни произошло нечто необыкновенно хорошее — нет войны! И вся Москва, да нет, не только Москва — вся страна живёт, охваченная этим чудесным чувством. Люди четыре года работали, не жалея сил. Казалось, вот придёт победа — и они захотят отдохнуть.
А вышло наоборот. Все трудятся ещё более энергично. Солдаты возвращаются из армии, и я никогда в жизни не видела такой жажды мирного труда, как у них. Люди истосковались по настоящей работе.
Недавно меня назначили консультантом в большой детский дом. Здесь воспитываются преимущественно дети погибших партизан. Живут они хорошо. Это скорее даже не детский дом, а очень большая и дружная, хотя и несколько шумная семья. И вот каждый раз, когда я туда прихожу, у меня горько на душе становится. Как нам нужно беречь мир, чтобы никогда больше не мог появиться у пятилетнего ребёнка скорбный взгляд взрослого измученного человека!
Есть тут одна маленькая девочка Люся. Если бы ты только видел, как она ко мне привязалась! Для меня всякий раз мученье прощаться с ней. Я так хочу взять её к нам! «Очень нужно бы поговорить с тобой обо всём этом.