Залог мира. Далекий фронт
Шрифт:
Люба открыла дверь в большой, ярко освещённый зал, где в одном конце расположилась комиссия, а в другом помещались кабины. Стоя в дальнем углу, чтобы не обращать на себя внимания, она видела, как люди подходили к столам, брали бюллетени, на миг заходили в кабинки и снова появлялись около урн.
Вот эти двое, — наверно, рабочие. Они обменивались шутками и подошли к столам, весело переглянувшись. За ними следовал какой-то старичок с плотно сжатыми, злыми губами. Потом появился хорошо одетый, уверенный господин, всем своим видом выражавший, солидность и независимость. Затем шла целая семья: отец, мать и два сына — тоже, очевидно, рабочие. На лицах у них можно было прочесть волнение и гордость. Следом проплыла стайка монахинь в белых чепцах. Их постные физиономии не выражали ничего, кроме смирения.
В зал вошёл писатель Болер. Он минуту постоял у входа, осмотрелся, прислушался к разговорам, потом приблизился к столу, за которым сидела комиссия, но вдруг повернул назад и уже хотел выйти на улицу, когда на пороге появилась Эдит Гартман.
Теперь уйти было неудобно, и Болер сделал вид, будто только что проголосовал. Он поздоровался с актрисой и, улыбаясь, спросил:
— И вы пришли выполнить свой гражданский долг?
— Да, — ответила Эдит.
Все эти дни она чаще обычного задумывалась над будущим Германии. Что произойдёт, когда рабочие возьмут в свои руки управление крупной промышленностью, подобно тому, как крестьяне уже распоряжаются землёй? Ведь это уже путь к социализму! Вчера она встретила Дальгова и обрадовалась возможности задать ему такой вопрос.
— Видишь ли, Эдит, — серьёзно ответил Дальгов, — сейчас речь идёт лишь о самом широком привлечении народных масс к управлению хозяйственной и политической жизнью страны. Всё это не так просто осуществить у нас, в Германии, переболевшей фашизмом. Нам всем, и тебе в том числе, ещё предстоит немало потрудиться, прежде чем мы установим у себя настоящую демократию. Но к тому идёт дело. Когда-нибудь мы ещё поговорим с тобой об этом, а сейчас, извини, мне очень некогда, сама знаешь, завтра голосование.
Сегодня, увидев Болера и тут же вспомнив, как он отказал ей в совете, Эдит решила ни о чём его не спрашивать. Они обменялись лишь пустяковыми замечаниями.
— А как подвигается ваша работа в театре? — внезапно осведомился Болер.
— Спасибо, кажется, всё идёт хорошо.
— Рад это слышать! — сказал писатель. — Но должен всё же напомнить, что не так давно мы с вами больше всего на свете ценили свободу, особенно когда это касалось нашего призвания. Мне кажется, что вы этот принцип нарушили. Сейчас вы делаете уже не то, что хотите, а то, что вам скажут.
Эдит усмехнулась:
— Пока я этого не замечала. Я занята сейчас именно тем, что меня влечёт, и это совпадает, вы понимаете, даже неожиданно для меня самой, совпадает с тем, что мне советуют мои друзья.
Болер пожал плечами.
— Да, Германия помнит вас другой, — укоризненно сказал он.
В этот момент в помещение влетел высокий парень в гасконском берете, с фотоаппаратом у пояса. Исполненный стремления всё увидеть и всё запечатлеть, он подскочил к столу, отрекомендовался корреспондентом берлинской газеты «Телеграф» и прямо-таки накинулся на подвернувшихся ему горожан. Никто и слова не успел вымолвить, как он уже всех сфотографировал. Потом, внезапно, как собака на стойке, он замер на месте, вглядываясь в Эдит Гартман и Болера, и вдруг кинулся к ним.
— Вы Эдит Гартман? Вы писатель Болер? — воскликнул он, наставляя на них свой аппарат. — Одну минуточку! Одну минуточку! Чудесно, чудесненько!.. Очень вам признателен!
И его точно ветром вынесло из зала. Остались только отзвуки слов и ощущение суеты.
— Неприятный тип, — сказала Эдит. Она уже направилась к столу, чтобы взять бюллетень, когда корреспондент снова влетел в помещение.
— Конечно, вы скажете «нет»? — бросился он к Эдит.
— Голосование тайное, — напомнил ему Болер.
— Извините, извините! Я очень хочу сфотографировать, вас около урны.
Эдит ничего не ответила. Она взяла бюллетень и зашла в кабину. Корреспондент нетерпеливо сновал возле, поджидая актрису. Люба смотрела на эту сцену и от души смеялась. Она хорошо поняла намерение Эдит. В кабину никто не имеет права войти. Там можно оставаться, сколько угодно. А на корреспондента жалко было смотреть. Он ежеминутно поглядывал на часы, он опаздывал на поезд.
Наконец, корреспондент не выдержал и, в последний раз взглянув на часы, со всех ног бросился вон из помещения.
Только теперь улыбающаяся Эдит Гартман вышла из кабины. Она опустила свой бюллетень и вместе с Болером покинула зал.
В этот вечер настроение у писателя отличалось неустойчивостью. Он то смеялся, вспоминая обескураженное лицо корреспондента, то мрачнел, повторяя про себя разговор с Эдит. А тут ещё Дальгов сегодня не пришёл…
Но Макс Дальгов никак не мог придти. Он руководил подсчётом голосов, а комиссии работали всю ночь.
Население советской зоны оккупации единодушно выразило свои стремления. Подавляющее большинство участвовавших в референдуме немцев ответило «да», и все заводы концернов и военных преступников перешли в собственность немецкого народа.
Через несколько дней в берлинском «Телеграфе» появилось изображение Эдит Гартман. Она стояла рядом с Болером. Фотография была снабжена крупным заголовком: «Они категорически говорят «нет».
Макс Дальгов показал газету Эдит.
— Макс, продемонстрируй это старому Болеру, — попросила она, — пусть убедится в правдивости их прессы.
Дальгов удовлетворённо отметил местоимение «их» и всё рассказал писателю.
— В каждой газете бывают подлецы, но это — исключение, а не правило, — упрямо твердил старик. — Да, да, в любой редакции может найтись один жулик, даже если газета выходит по английской или американской лицензии.
Макс Дальгов понял, что так Болера не убедишь, и на этом разговор закончился.
ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ
Болер писал свою книгу с настоящим увлечением. Осторожно, тщательно, словно просеивая золотой песок, отбирал он материал.
Книга создавалась в строжайшей тайне от всего света. Старик даже отказался от пишущей машинки, он писал ют руки: стук мог его выдать.
Больше всего Болер боялся выявить в этой книге своё личное отношение к событиям в Германии. Только факты! Проверенные факты, полная объективность, доступная форма изложения — вот к чему он стремится.