Замок братьев Сенарега
Шрифт:
Воевода же и хозяин крепкий стране был нужен, как никогда прежде. Ибо надвигалась с юга страшная, небывалая от Батыя угроза — турки.
Даже здесь, в темнице замка Леричи, простые сыны Молдовы были едины, почитая надеждой страны юного, не по годам разумного и храброго княжича Штефана, сына несчастливого Богдана. Славный, великий воитель был Богдан, да оплошал — доверился брату. Оттого и погиб.
— Баде Банчул, — вспомнил тут Сас, — почему ты молчишь? Был ты с покойным воеводой под Красной или не был?
— Был, — отозвался старый воин, подсаживаясь к их кружку, — как же не быть. Но чего теперь о том говорить? Каждый знает в нашей земле, как то было. Как заманил князь Богдан поляков в чащу, как стали мы валить на конницу ворога подрубленные буки да дубы, как смяли ляха да заставили утекать. Только мало кто тогда ушел.
— Наш баде Банчул и не то помнит, — заметил Юга. — Он, пане сотник, еще с отцом твоим, капитаном Влайкулом, в войске князя Александра на мунтян хаживал, воеводу ихнего Дана за помощь туркам наказывал. Да на Орден ходил, под самый Мариенбург, железноголовых рыцарей побивал.
Тудор знал о тех боевых делах по рассказам отца. Чета орхейских лучников, посланная Александром — воеводой в помощь литовскому князю, разбила ливонцев у самых стен главнейшей орденской твердыни. Гарцуя перед вратами, молдавские войники выманили немцев из крепости, притворным бегством завлекли к ближнему лесу и оттуда, укрывшись за деревьями, расстреляли из своих больших луков. Старый Банчул охотно поведал об этом опять, не умолчав о своих подвигах и о доблести предводителя отряда.
Мессер Антонио вначале тяжело переживал новое заключение. Не в силах уснуть, он всю ночь маялся неотвязными думами о роковой и страшной силе, настигшей его здесь, замкнувшей на нем железные и каменные когти. Но неизменная бодрость, ничем не омраченная уверенность посланных ему судьбою товарищей постепенно возвращала Мастеру надежду. Венецианец с особым удовольствием наблюдал за молдавским сотником, давно пришедшимся ему по душе. Прирожденный воин и начальник над ратниками, белгородец обладал редким умением рождать вокруг себя дух товарищества и веры, дружного и спорого стремления к успеху общего дела, и это — незаметно, словно одним своим присутствием. Воины, хотя никто его над ними не ставил, уважали его уже и слушались, будто так оно и полагалось, и иначе быть не могло. Это, наверно, было очень ценным качеством в незнакомой архитектору Земле Молдавской, где воины все свободны и все — служат. Едва очутившись среди них, дотоле каждый сам по себе коротавших плен, одним своим присутствием сотник Тудор сплотил их в небольшой отряд.
— Ради княжича Штефана, — говорил Рагузан, — более всего добрых ратников готовы собрать наши села, что меж Днестром и Прутом. Народ у нас к сабле привычнее. Поле—то дикое — прямо за тыном.
— Так оно и есть, — поддержал Драгой. — Боярских гнезд в тех цинутах поменее, менее в них, значит, ляшских подражателей да пособников.
— Меньше и городов, — подтвердил Сас. — Латинских же попов, латинов—бюргеров, известно, более всего в Сирете, Тротуше, Байе, Бакове. Ворогов княжичу в запрутских селах меньше, любви — больше.
— Но почему оно так? — спросил Юга. — Откуда у ляхов с их ксендзами к Богданову сыну такая лютость?
Головы повернулись к Тудору, и Мастер это с удовольствием отметил.
— Дело в самом Богдане — воеводе, — пояснил Тудор. — И далее даже — в отце его Александре—государе, во всем доме Александра Доброго, по чьим заветам правил Богдан. Отец призвал в нашу землю гонимых латинами гуситов, чтобы завели у нас ремесла и науки, сын чтил их всегда и оборонял. Отец всегда противился латинству, наступавшему на нашу землю, отворявшему врата ее панам—ляхам, дабы володели нами и правили, сын то же продолжал чинить. Потому и был он латинянам нелюб.
— Да не одолел отец соблазна, заводил латинских полюбовниц, — ворчливо заметил старый Банчул. — Вот и расплачивается ныне земля наша за его грехи.
Все опять посмотрели на Тудора.
— Скажу, други, правду, — поднял руку сотник. — Княжич Штефан — истинный сын отца своего во всем. Отцовой веры и науки держится твердо, отцово дело далее вести клянется крепко. Воссядет княжич на отчем столе — и не будет на Молдове ни отступничества от нашей веры, ни гонений на иные. Латинянин и бесермен, иудей и православный — пред княжичем пребудут все равны во милости иль в опале, каждый — по делам своим. Ныне же, — голос Тудора потеплел, — юный княжич наш живет на чужбине, княжич Штефан — в бедности, терпя высокомерие мунтянских бояр и челяди. Было и такое — тайные люди Рима извести его пытались, в сговоре с дядей душегубов к нему посылали. Только есть вокруг воеводы нашего чаемого верные слуги, берегут они его надежно от лихих людей.
— А мунтяне? — спросил кто—то. — Мунтяне—то к нему как?
— Господарь Влад закону гостеприимства верен, — ответил сотник. — Только что можно ведать о завтрашнем дне, под рукою князя Влада живя, да еще — в Мунтении?
В кружке мужей воцарилось молчание. Мунтения, несчастная соседка Молдовы, была местом, откуда привыкли ждать и козней, и беды. Причин для беспокойства, в сущности, было три. Во—первых, эта земля давно попала под власть осман и была им покорна. Во—вторых, много зла у себя и за пределами страны творило могущественное, своевольное и жадное, во всем послушное туркам боярство этой страны. В—третьих, на престоле ее сидел сын Дана, жестокий Влад Цепеш[97].
— О сем, — усмехнулся Юга, — лучше может рассказать Могош. Ведь он у нас — мунтянин.
Взоры обратились к этому воину — коренастому и плечистому, в кудлатой кушме, надвинутой на самые глаза.
— Не мунтянин я нынче, братья, а молдаванин, — отозвался тот. — И что сказать о той земле? Душа болит вспоминать.
— Ты все—таки вспомни, Могош, — сказал старик Банчул. — Кто лучше расскажет о той стороне.
Войник, служивший в последние годы в тигинских стягах, и вправду более всех знал о своей земле, чьи позор и горе выстрадал до конца. Сначала неохотно, потом все более воодушевляясь, Могош поведал о том, что заставило его покинуть родину.
Мунтения для этой части Европы была отличным примером того, что случается со страной, в которой сверх всякой меры возрастает сила спесивой и алчной знати. Давно минули времена, когда господари той земли успешно противились османскому натиску. Бояре Мунтении и сами не хотели биться, и воеводам да народу в том препятствовали.
Господарь Влад своей особой являл удивительную смесь добрых и злых человеческих качеств, среди которых первенствовала безмерная жестокость. Отчаянно храбрый, умный воевода сумел прослыть более свирепым кровопийцей, чем самые безжалостные, изобретательные в мучительстве турецкие военачальники. Но и он не в силах был совладать со своим боярством. Пределом мужественного сопротивления Цепеша бесерменам стала война, в которой армию захватчиков возглавил сам султан. Влад поначалу храбро отбивался, в одну из ночей даже внезапно напал на вражеский стан, вызвал в нем великое смятение, добрался с боем до самого Мухаммедова шатра. Потом, однако, пришлось покориться; изменило воеводе не счастье, изменили вероломные мунтянские бояре.
С тех пор жестокий и храбрый Влад не пытался более восставать против злого рока. И давал работу быстрой сабле только в набегах на чужие земли, где именем Цепеша давно пугали детей, где его проклинали с амвонов при каждой службе в городских и деревенских церквах.
К беглецу и сироте, Богданову юному сыну, грозный Влад относился хорошо. На Молдове многие надеялись: сосед даст княжичу войско, чтобы тот мог отбить у преступного дяди отцовский престол.
И разговор вернулся к молдавским делам. К заботам и бедам крестьян, к усобицам и спорам с боярами и между селами, к недородам и татарским набегам, к саранче, нередко присоединявшейся к иноземцам, чтобы пустошить изобильную хлебом и мясом, медом и шерстью, каменной солью и тучными сенокосами Землю Молдавскую. И снова — к защите народной отчины, к турецкой угрозе.