Замок братьев Сенарега
Шрифт:
— Ты не товар, Шайтан — кардаш, — нахмурился Тудор.
— О аллах! Это и есть та мудрость, которую ты при вез в седельной сумке из дальних стран, от франкских рыцарей — своих побратимов? Та мудрость, которая держит тебя в бедности, среди таких же нищих, как твой кардаш — мурза? Разве не знал ты, что татарин душа без веры, что татарин не понимает добра?
Шайтан, конечно, лукавил, мурза понимал и помнил добро. Жестокий и хищный, он не помнил, напротив, зла, естественного в его представлении дара встречного. Добро, зато, было подарком редким, заслуживающим удивления; забыть его — потерять всякую память. Шайтан шутил, говоря и о собственной бедности; Тудор — кардаш, гостя у друга, видел неисчислимые табуны коней, отары овец, верблюдов. Глава сильного и воинственного татарского рода, Шайтан — мурза был вездесущ в Поле и не признавал для себя границ. Чужие стада, золото, платье, толпы белого и смуглого, христианского и при случае мусульманского ясыря постоянно пополняли прибытки Тудорова знакомца.
— Продай меня — разбогатеешь, — усмехнулся сотник.
— И продам, — оскалил зубы веселый степной хищник — Но только так, как велишь ты сам. Не будь того — разве могу я продать кунака? Разве я собака, напавшая на слепца? — Шайтан — мурза даже плюнул в сердцах.
— Сколько же ты за меня возьмешь, брат? — продолжал поддразнивать татарина Тудор. — Как за королевского ясыря? Или за московского? — Королевский ясырь — из подданных польского короля — ценился дороже: слыл «нехитрым». За московского же — с Великой Руси — давали меньше: московские люди слыли «хитрыми», так как были непокорны и склонны к побегу.
— Сложу вместе цену двух таких ясырей, — ответил мурза — За славного батура менее двойной цены назначать — себя позорить, его поимщика. Цена должна быть большой, — добавил Шайтан серьезно, — чтобы неладного не учуяли франки.
Близкий полдень баюкал в дремоте весны безбрежное Поле и синее море. Зеленый простор легко и просто переходил в голубой и был ему, в свою очередь, — самим собой разумеющимся продолжением. Порой голубизна растворялась в зелени, пропадала; море уходило вправо, и Шайтан — мурза вновь тропил их путь по известным степнякам приметам — по солнцу и курганам, одиноким деревьям и скрутням трав. Тудор с удовольствием следил за хищными, естественными повадками полудикого кардаша. Дозволено ли Тудору Боуру, честному воину, быть кунаком степного разбойника, охотника за людьми? Сотник чуть приметно усмехнулся. Почему бы и нет? Было ли дело всех, кому служил он под иными небесами, честнее и достойнее, чем жизнь Шайтана — мурзы? Каждый жил по законам своего племени; каждый должен был быть самим собой, дабы выжить, не влача рабьего ярма. И был ли аркан мурзы Шайтана бесчестнее, чем тайное оружие многих сильных мира, мнивших себя учеными и благородными, человеколюбивыми людьми?
Тудор вспомнил Италию, свою кондотьерскую службу, отряд головорезов, которым командовал, будучи капитаном вселукавого, но щедрого герцога. Останься Боур в Милане — был бы он уже нобилем, получил бы владение и герб. Мог и сам бы набрать кондоту — слава у молодого Теодоро Дакко уже была. Не захотел. Тянуло домой, на лиман, в Тигечский кодр, в степные травы над Днестром. Не мог Теодоро жить во фрягах, хоть и знал уже их язык и походил на итальянцев во всем. Открылся герцогу, попросил отпустить.
— Неволить не буду, — отрывисто молвил государь, — хотя мне ты и нужен, не ведаешь даже, как. Но здесь, боюсь, погибнешь, и этого греха на душу не возьму. В этом мире, — добавил князь, — где сняты все заповеди, где брат готовит брату яд, тебе не выжить; безоружен ты среди нас и наг.
Мурза внезапно остановил коня, поднял предупреждающе плеть. Застыли в тот же миг люди и кони чамбула. Вдали в травяном море стало заметно какое — то движение; над чем—то, быстро перемещавшимся по степи, играла стая воронов. Не шелохнувшись, конники терпеливо ждали, пока не поравнялись с ними незримые в тырсе, неведомые существа. Послышался тяжкий топот, жуткий вой. И все, наконец, утихло вдали. Тудор понял: то волки прогнали табун диких коней.
— Могли быть вольные люди твоей веры, — пояснил татарин, трогая с места коня. — Вольные люди с Днепра — не дай аллах негаданной встречи с ними!
Сотник Тудор уже встречался с такими; в Белгород не раз прибывали ватаги гулевых людей с Поля, во всё большем числе селившихся на вольных землях по Днепру, выше, да и ниже его порогов. Слыли они разбойниками, лихими и жестокими гультяями, скорыми на грабеж и расправу. В Четатя — Албэ, однако, на плоскодонных лодках, сшитых из воловьих шкур, прибывали могучего вида, дочерна загорелые, веселые и приветливые люди, говорившие на языке Украины. В городе диву давались, как ухитрялись странные гости одолеть своими лодчонками сердитый Понт. Вольные люди привозили на продажу меха, мед, кожи, свечной чистый воск, вяленую дичину, иногда — захваченных дорогой татарских пленников. На вырученные деньги вовсю гуляли в просторных белгородских корчмах; покупали только оружие, добрую рыболовную и охотничью снасть, свинец и порох. Тудор знал, что там, среди запутанных рукавов и протоков великого Днепра, в камышах и прибрежных лесах, на потайных островках у этих людей были свои, им одним известные прибежища, кое — где небольшие крепостцы. Даже знавшие реку татары и поляки не отваживались забираться в подвластные этим неукротимым ватагам заповедные места.
— Мне сказывали, — заметил сотник, — что люди эти пошли от чумаков, тех, что возят из Крыма на Украину соль. Ездя Полем, стали иные из тех чумаков добрые и тайные места примечать, — для промысла рыбы и зверя вначале приходили на свои заимки только летом, потом построили зимовники, начали садиться в них насовсем...
— Может, есть и такие, — согласился мурза. только больше меж них бродяг, никчемных и разбойных, без роду и племени, — упрямо повторил Шайтан, нарушив ших верность пану и сбежавших от его плети. Знаю, о чем думаешь, кардаш — друг, — сверкнул татарин хищной улыбкой, — и верно думаешь. Мой народ тоже на земле не сидит, мой народ тоже живет добычей с кого ее ни возьмет, кого ни полонит в набеге. Только мои народ покорен аллаху. Мой народ чтит пророка — да наградит его аллах и приветствует! — и следует заветам Мухаммедовой книги. Для людей иных племен и веры татары — лютые волки; но пред ликом своих чабанов мы — робкие овцы; слово мурзы, бея, слово хана для нашего человека — все равно что богово. Скажи я любому моему воину — умри, и — умрет. Сядет и умрет! — со свирепой гордостью заключил Шайтан — мурза.
Так теперь и в ляхах, кое — где, — заметил сотник, думая о своем. — Прикажет пан рабу повеситься, и тот должен сам лезть в петлю, не то до полусмерти запорют, а там — и повесят. Вот и бегут люди во Поле. Какое уж потом почтение к господам! Только месть!
Шайтан неодобрительно щелкнул пальцами.
— Не гневайся, брат, — сказал он, — только все это у вас, пребывающих в заблуждении, — от ложной веры. Особенно — от веры в деву, поклонения женщине. Оно и рушит в вас истинную доблесть мужа — доблесть повиновения. Как лучшее благо, два с лишним столетия назад, несли эту доблесть вашим предкам мои пращуры нукеры[22] Чингиза и Бату — хана. Да не приняли ее народы ваши и племена — вера не попустила. Решился бы хоть ты, Тудор — кардаш, — приступил вновь татарин к давнему, бесполезному разговору. — Принял бы благословение мира — ислам, стал бы у нас великим батыром. Стада, богатства, слава — все стало бы твоим! И все — за малую толику плоти!
— Не плоти держусь, — с усмешкою отвечал витязь
—Или духа? — с лукавством продолжал наседать татарин. Или крепок ты верой в деву и распятого сына ее?
Сотник не отвечал, и мурза, задумавшись, умолк. Сколько раз зарекался Шайтан возвращаться к таким речам, да вот, не сдержался опять. Худо, худо, благородному воину такое не к лицу.
Поле дремало в послеполуденном, ласковом тепле доброго травня — мая. Из зеркала лимана, мимо которого следовали всадники, то и дело взметывались крупные рыбины, словно водяные, гоняясь друг за другом на тритонах — конях, азартно взмахивали в глубине серебряными нагайками. Все тонуло в дымке неги и лени стихии, не стесняемой ни глухим упорством наваленного в горы камня, ни темными стенами лесов. Там, за полоской голубоватого марева, проступала уже темная точка — замок Леричи, куда вела их судьба.
Сделали последний привал. Закусили вяленой олениной и зачерствелыми в пути татарскими лепешками.
Потом Тудор решительно встал. Скинул плащ и кафтан, снял и положил перевязь с саблей и пояс с кинжалом. Двое степняков, подойдя, связали витязю за спиной руки.
—Туже! — скомандовал по — татарски Тудор, недовольно шевельнув богатырскими плечами.
Подошел сам мурза, растрепал пленнику волосы, разодрал ворот льняной рубахи. Затем поклонился, сложив ладони, и несильным, но мастерским движением нанес сотнику удар ниже глаза. Глаз стал быстро заплывать багровым натеком. Мурза рванул плащ, скомкал и потоптал пыльными сапогами кафтан. Накинув платье на плечи Тудора, отошел от него, оглядел.