Замок искушений
Шрифт:
Не думать о ней, не думать…
Но как совместить слова де Фонтейна и его мысли? Любить Господа — значит, любить совершенство. Он понимал это. Он считал, что все, что случилось с его семьей, хоть и горестно, но переносимо, и никогда не ставил свои невзгоды в упрёк Господу. Это испытание. Он вынесет, он сможет. Эта внутренняя уверенность, как заметил он в последнее время, подкреплялась и свыше. Он незримо усиливался, обретал способность — ту, о которой говорил Учитель, — любить Бога. Но как можно любить этих людей — пустых, суетных и откровенно порочных?
Это понимание не укладывалось в нём.
За то время, что они провели в замке, луна с новолуния сильно выросла, и сейчас сияла в небе, как
Тихий возглас вспугнул тишину. Клермон увидел чёрную тень, отшатнувшуюся было от него, но тут же и замершую. Перед ним была мадемуазель Элоди. Она быстро пришла в себя и извинилась, что напугала его. «Это он должен просить прощения», поднявшись, заметил он. Элоди, должно быть, ходила купаться в маленькой запруде за Дальней Башней — волосы ее были распущены. Арман не ожидал, что они столь длинны и густы. Это были не черные волосы, не волосы цвета красного дерева, которыми наделены женщины Рафаэля и Карло Дольчи, по окраске они напоминали ягоды созревшей ежевики, и он заметил, что не может отвести от них глаз.
В свете отдалённого фонаря лицо девицы показалось Клермону сказочно красивым, рассеянное сияние облило впалые щеки и тонкий профиль золотисто-пурпурным нимбом. Никогда Элоди ещё не казалась ему такой прекрасной. Но восторг только усилил его всегдашнюю робость, он застенчиво, досадуя на себя, предложил её присесть, и Элоди, промедлив мгновение, опустилась на скамью. Арман сел рядом с ней. Никогда ещё она не была так близко, и — хоть он ещё не понимал этого, но тайна мира, тайна любви была рядом…
Несколько минут оба молчали, это молчание и тихое, безмолвное присутствие Элоди волновало Армана до дрожи, стоило ему посмотреть на неё, он чувствовал нервный трепет, пробегавший по жилам, она же не отводила глаз от замка, и была, казалось, поглощена своими раздумьями. Он чуть расслабился. Темнота скрадывала убожество его наряда, он почувствовал себя равным себе, одновременно внезапно осознав то жалкое состояние, в котором находился. Смирение — это раздавленное самолюбие, говорила его бабка. Смирение — это понимание своего подлинного места в мире, когда это понимание не омрачено дурью гордыни, говорил отец. Смирение — это высота духа, говорил де Фонтейн. Арман не понимал, что с ним происходит, но сейчас почему-то ощутил ущербность своего смирения. Оно не было ни высотой духа, ни отречением от тщеславия, ни пониманием своего места в мире. Клермон чувствовал себя смешным и ничтожным, особенно вспомнив, как она всегда опускала глаза при встрече, стыдясь смотреть на его с трудом скрываемую нищету. Он потому и просиживал, понял он вдруг, целыми днями в книгохранилище, чтобы не попадаться ей на глаза, не ощущать унижения рядом с другими мужчинами. Всё это время её образ то и дело всплывал в его памяти, но он усилием воли подавлял его. Стоило ему вспомнить, как выглядел он рядом с разодетым в пух и прах Рэнэ, как на душе темнело, и воспоминание
Но сейчас, когда Элоди столь неожиданно возникла рядом, Арман почувствовал себя одновременно беззащитным и взволнованным. Неясные, давно подавляемые желания проступили и растревожили душу. Все его мысли сосредоточились на ней. Отчего она так грустна? Клермон поначалу думал, что её снедает ревность к сестре, и часто замечал, как она следила за Лоретт встревоженными и больными глазами, но как-то случайно заметил её взгляд, устремлённый на Этьенна, и ему показалось, что в глазах её было смешение боли, недоумения и раздражения. Точнее он этот взгляд истолковать не мог. Что с ней? Он ощутил новый приступ робости. Она медленно повернула к нему голову, то ли прочтя его мысли, то ли почувствовав прилив его теплого внимания. Он, заметив взгляд, устремлённый на него, сконфужено улыбнулся, и нерешительно заговорил:
— Вас что-то тревожит, мадемуазель?
Элоди, серьёзно и сумрачно взглянув на него, недолго молчала, потом неожиданно спросила:
— Вы когда-нибудь любили, мсье де Клермон?
— Любил? Вы имеете в виду… женщину? — он был смущён откровенностью вопроса, но взглянув на неё, не заметил в её лице ни любопытства, ни пытливости, и тогда ответил, — я беден, мадемуазель, и не могу позволить себе…
Она закусила губу и судорожно сжала руки.
— Я не об этом. Так трудно понять… Я ещё не знала любви, но если то, что происходит с Лоретт — любовь, то будь она проклята! Это дьявольское наваждение. Она совершенно потеряла себя, ей нет дела ни до чести рода, ни до своей добродетели, ни до репутации в глазах света. Если бы он сегодня поманил её — она бы пошла, и ничего не остановило её! — в голосе мадемуазель Элоди вдруг зазвенели осколки разбитого хрустального бокала. — Что это за сила, заставляющая забыть и честь, и совесть, и женское достоинство? Ведь она лишь раз увидела его!! Спору нет, он красив, но вы ведь тоже красивы. Почему же Лора потеряла рассудок?
Клермон почувствовал, что его заливает новая горячая волна смущения и трепета, опустил голову. Но её слова не только смутили, но и польстили ему, тем более, что вырвались у неё совершенно случайно. Сам Арман не считал возможным даже сравнивать себя с графом Этьенном. Неожиданно он вспомнил разговор братца с сестрой, и поморщился.
— Я не думаю всё же, мадемуазель, что вашей сестре угрожает опасность. Мсье Виларсо де Торан….- он умолк.
— Настоящий дворянин, вы хотите сказать?
— Нет, — это резкое слово вырвалось у него раньше, чем он подумал.
Элоди впилась в него огромными, расширившимися глазами, прошептав что-то или просто пошевелив губами — он не понял. Клермон сожалел о вырвавшихся словах, и понимая, что она ждёт объяснений, почувствовал себя неловко. Передавать подслушанный разговор? Её остановившийся, тревожный взгляд жёг его, и неожиданно Арман ощутил странную решимость. Какого чёрта? Он пытается быть порядочным по отношению к хладнокровному совратителю Этьенну и потаскухе Сюзанн — и не хочет быть таковым для их жертв? Что есть благородство? Впрочем, если бы Арман отдавал себе отчёт в своих чувствах, понял бы, что причины неожиданной откровенности — вовсе не соображения благородства. Она назвала его красивым…
— Сегодня в библиотеке я, стоя у камина, случайно услышал разговор брата и сестры, — Клермон лаконично, в скупых и сдержанных словах, передал ей содержание услышанного, по странной прихоти передав то, что Сюзанн говорила о нём, но то, что было сказано о Лоретт, просто скупо обозначил, не вдаваясь в пошлые детали.
Элоди сидела молча, не шевелясь, лишь чуть приметно сжав руки. Она удивилась, что Арман, передавая слова Сюзанн о его девственности, болезненно поморщился, но ничего не сказала. Долго молчала. Наконец тяжело вздохнула.