Замок "Мертвая голова"
Шрифт:
– Да будьте же умницей, возьмите коктейль, – перебила его Изабель Д'Онэ. – Это не смешно. Я…
– Вы читаете журналы? – спросил я.
– Я тоже, – сообщила Салли Рейн. – Мой старик получает их из Штатов кипами. Мне нравятся детективные истории, где персонажам не позволяется ругаться, а гангстер из Чикаго кричит: «Господи боже мой!» Приятно видеть, как неотесанный бандит одним росчерком пера издателя превращается в патологического типа…
Она замолкла. В комнату вошел Жером Д'Онэ. В этот момент его жена протягивала мне коктейль, и я почувствовал, как слегка задрожала ее рука. Она оглянулась, затем посмотрела на меня, и я заметил ее безразличный взгляд. Внезапно до меня дошло, что она больше не боится мужа.
– Добрый
Он улыбался. Опасность, на мгновение нависшая над нами, миновала. Она холодно ответила по-английски:
– Спасибо. Хочешь выпить?
Эффект, произведенный ее словами, похоже, доставил женщине удовольствие. Она покраснела и приветливо оглядела присутствующих. Д'Онэ подошел и взял коктейль, который она налила. Изабель одарила его молчаливой улыбкой, он, поклонившись, принял бокал. В этот момент я подумал, что никогда еще не видел более симпатичной женщины. Но я поспешил представить Галливана, и от меня не ускользнул подозрительный взгляд репортера, когда они с Д'Онэ кивнули друг другу. Д'Онэ явно был озадачен.
– Мы раньше не встречались? – спросил он, поглаживая подбородок.
– Вряд ли, сэр.
– Гмм, – пробормотал бельгиец, – вероятно, вероятно. Вы мне кого-то напоминаете, вот и все. Ума не приложу, кто…
– Коктейли? Коктейли? – орала герцогиня, стоя в дверях.
Она, спотыкаясь, вошла в комнату, массивная, в плотно облегающем черном платье, топорщившемся в самых непривычных местах. Старушке грозило задохнуться в жемчугах, а волосы ее были взбиты, как свадебный торт. Ее внезапное появление заставило всех заговорить наперебой. В комнате началась сумятица.
Прежде всего, бросался в глаза блестящий смеситель для коктейлей. Он был большим, но его требовалось наполнять почти незамедлительно. Со стен мрачно глядели портреты Майрона Элисона. Вошел Данстен. Мне показалось, будто он чего-то опасается и не знает, куда деть свои руки. Его взгляд скользнул по Салли Рейн. Та мгновенно оказалась на подлокотнике моего кресла, уговаривая меня выпить, хотя только что спокойно сидела на диване. Затем он увидел Д'Онэ. Д'Онэ подошел, бурно и насмешливо поприветствовал юношу, отчего тому стало еще больше не по себе. Бедняга старался не смотреть на Изабель Д'Онэ, залпом допивающую свой коктейль, но это ему плохо удавалось. Помню, я подумал – здесь все решили напиться, а этой Д'Онэ лучше быть осторожнее. Мне снова представился фантастический корабль, плывущий в тумане по темным водам…
Отклонившись, чтобы налить мне напиток, Салли Рейн схватила меня за мочку уха, удерживаясь за него. При этом она говорила:
– Вы меня не слушаете, и вы чертовски…
В двери появились Банколен и фон Арнхайм. Оба сияли. Немец был в прекрасном расположении духа, бесшабашно весел, а его почти невидимые нафабренные светлые усы придавали ему вид худого, фыркающего, хищного кота. Банколен – Мефистофель с жемчужными запонками – изящно предложил фон Арнхайму сигарету. Тот взял, что-то сказав при этом, а Банколен в ответ кивнул. Они подошли и взяли себе по коктейлю. Это напоминало некий вызов. Но боже мой! Это напряжение, это безумное возбуждение охватило и их! Оба торжественно подняли бокалы.
– Послушай, дорогой, – услышал я голос Салли Рейн, звучащий в общей сумятице тихо и довольно энергично. – Сегодня ты должен ухаживать за мной! Я не хочу выглядеть полной дурой…
Тяжелой походкой мимо нас прошествовала герцогиня, оставив после себя тяжелое облако пряных духов. Галливан рассказывал ей о шотландцах. В конце концов Данстен подошел к Изабель Д'Онэ, и они тихо заговорили, могу поклясться, о погоде! Вот так! Банколен и фон Арнхайм вновь наполнили бокалы. Я искренне надеялся, уважая берлинскую полицию, что их вызов не был вызовом нашей пирушке. Однажды вечером в лондонском баре Пейна я видел, как Банколен участвовал в соревновании по поглощению спиртного под столом с краснолицым англичанином. Его называли Блуги. Но когда мы притащили его домой, он оказался каким-то лордом или графом, которого тем не менее в Париже знали как самого завзятого выпивоху.
Жутковатое судно с каким-то непонятным грузом встало на якорь. Я услышал его гудок. Но это оказался не гудок – это был всего лишь крик герцогини:
– Послушайте, не сгущайте краски! У нас еще осталось немного коктейля. Как насчет того, чтобы начать сейчас?
– Превосходная идея, – согласился Д'Онэ, рассматривающий портативный граммофон, по-видимому, для того, чтобы привести его в действие. – Я голоден. Pardieu! Я голоден! А остальные?
Что-то в его голосе заставило всех встрепенуться. Слова «А остальные?» звучали достаточно невинно, но были наполнены отвратительным смыслом. Ему удалось пронять всех, внезапно повысив голос. Салли Рейн так развернулась на подлокотнике моего кресла, что из-за ее зеленой фигурки я не видел лица Д'Онэ. Но я помню, что от этого голоса я подскочил. Его жена и Данстен сидели рядом на широком подоконнике. У них под ногами лежал смятый исфаханский ковер. Банколен и фон Арнхайм стояли возле столика со смесителем для коктейля, фон Арнхайм приподнял бокал, собираясь что-то сказать. Галливан перегнулся через подлокотник кресла герцогини. В руке он держал экземпляр своей книги «Легенды Рейна». Все так и застыли на мгновение, как персонажи музея восковых фигур. Затем кто-то произнес:
– Все в сборе, кроме месье Левассера.
Как вежливый и любезный, но неохотный ответ, до нас донеслось протяжное завывание скрипки. В нем было что-то необычное. Но пока мы молча прислушивались, скрипка начала играть какую-то трепетную, знакомую мелодию, в которой почему-то прослеживались такты танцевального па, а быстрая работа пальцев только подчеркивала эффект. Он играл «Амариллис»!
Салли Рейн залпом осушила свой бокал. Нам впервые стало ясно: мы набросились на коктейль, чтобы не думать об ужасных вещах. Фон Арнхайм с тихим звоном решительно поставил бокал на стол. Данстен, словно протестуя, приглушенно произнес: «Я же говорил!» Но больше никто не сказал ни слова. Я понятия не имел, что делает этот Левассер, какие сумасшедшие намерения им движут…
Раздвижные двери библиотеки распахнулись. На пороге стоял… Левассер! Невидимая скрипка продолжала пиликать танцевальную мелодию.
Кто-то произнес:
– О господи!
Жером Д'Онэ истерически рассмеялся.
Но я наблюдал за Левассером и видел, что он хладнокровен и невозмутим. Он даже улыбался. Его появление окончательно привело в порядок хаос моих мыслей. Свет играл на его блестящих черных волосах, на изумрудной запонке, на кольцах, когда он недовольно раскинул загорелые руки.
– Это запись Хейфеца, – пояснил он, – которую играет «Виктория» в музыкальной комнате. Я сам поставил пластинку, чтобы продемонстрировать, что не имею никакого отношения к этому преступлению.
Левассер прошел немного вперед, повернулся к Д'Онэ.
– Некоторые, – продолжал музыкант, – склонны к мелодраме. Сегодня месье Д'Онэ имел дерзость предположить, что у меня нет алиби, потому что за запертыми дверями играл граммофон, в то время как я занимался… определенными делами. – Он недовольно пошевелил пальцами и засмеялся. – Я настолько хорошо знаю этот мелодраматический прием, что ничуть не удивился. Я уж не говорю об очевидном безумии этой идеи в любом случае. О том, что меня оскорбляет предположение, будто, совершив убийство, я прибег к такому бездарному трюку. И уж не говорю о том, что «Виктория» не стала бы несколько часов самостоятельно крутить пластинки… – В глубоком молчании он указал пальцем на дверь. – Но я хотел вам показать, что тот, кто верит в мою виновность, не знает этой записи. Вы только послушайте. И услышите разницу. Вы услышите аккомпанемент пианино… А теперь, – он снова улыбнулся, – может, кто-нибудь предложит мне коктейль?