Заморская Русь
Шрифт:
– Грехи наши! – ворчали у костра промышленные. – Второе лето что-нибудь да случается.
– Братья Котельниковы наплюют мне в глаз, – стонал Храмов, хватаясь за голову.
– Хватит душу травить! – прикрикнул на них Коломин. – Когда своих убивают – не до старых обид. Нас кончат, на том не остановятся, пока не перережут всех до самой Камчатки. – Он сплюнул в сердцах и тихо добавил: – Алексашка Баранов не дурак, поймет!
До Павловской бухты Третьякову с Галактионовым плыть не пришлось. Возле Бесплодных островов они встретили две большие байдары под началом самого Баранова. Ларион Котельников, как на грех, оказался при
Раненый был еще жив. По просветленному лицу текли благостные слезы: дал Бог отойти среди своих, не всякому промышленному такая честь. Третьяков, опустив круглую лысую голову, без шапки, ждал новых унижений, но Баранов быстро утихомирил озлобившихся спутников:
– Не время спорить, детушки. Сегодня искру не зальем, завтра большой пожар тушить придется! – И к Третьякову: – Ваших возле Никольского редута и по всей губе должно быть до полусотни, да мы, да на алеутов, с оглядкой, можно положиться – они нынче озлоблены против кенайцев и чугачей: можно собрать больше сотни стволов.
Барановские байдары повернули на север, догнали партию Коломина и объединились с ней.
Был ясный солнечный полдень, а над кенайским селением висели дымы, что не вязалось ни с обычаями здешнего народа, ни с погодой, ни со временем суток. Сводный отряд высадился на берег. Баранов в кольчуге и шлеме, с двумя пистолями за кушаком, потоптался на месте, ожидая посыльных или хотя бы пущенной кем-нибудь стрелы. Не заметить прибывших в селении не могли, но никто не вышел, не было никаких признаков готовящегося нападения. Управляющий резко махнул рукой, чтобы из байдары вынесли пушку. Промышленные молча окружили его, выстроились квадратом, ощетинились штыками, как дикобраз иглами. Баранов размашисто перекрестил грудь, снова повелительно махнул рукой, подавая знак, и отряд двинулся к селению.
Чугачи, народ эскимосских племен Собаки, по крови, языку, одежде и обычаям были родственниками кадьякам и алеутам, но жили в окружении индейских племен Ворона и постоянно воевали с ними. Кенайцы, напротив, были родней материковых индейцев, но жили особняком от них, среди эскимосов, и считались надежными союзниками русских промышленных партий. Выкупленные у них рабы могли вернуться только к ним, и промышленные гадали, почему селение испугалось русского отряда из-за беглых каюров. С тлеющим фитилем в руке Баранов внимательно поглядывал вокруг, стараясь понять, было ли убийство его промышленных случайным или союзники прервали мирный договор. Летники пустовали. Кенайцы не спрятали даже деревянного идола, которого не показывали иноверцам. За селением на столбах висели семь ящиков с мертвецами. «Уж не поветрие ли у них?» – забеспокоился управляющий шелиховской артелью.
Из леса крадучись вышли два старика, покрытых накидками из кож. Баранов приказал толмачу:
– Скажи, что купленные у них каюры зарубили трех промышленных на устье Илямны.
Толмач перевел, старики оживились, залопотали, что их люди прячутся в лесу, и вызвались пригласить тойона. Вскоре с важным видом, из-за деревьев вышел вождь с бостонским мушкетом в руках. Его плечи были покрыты одеялом, голова, по обычаю индейских племен, украшена пухом и горностаевыми шкурками. На вопрос, отчего в селении так много мертвых, вождь уклончиво ответил: жили-жили и умерли, наверное, пора пришла.
Баранов под прикрытием своих людей вышел к нему и, скрежеща
Поиск каюров занял немного времени. Вскоре кенайцы привели к тойону и Баранову четырех мужчин. Один, краснорожий и коренастый, с выпиравшей на лбу жилой, смотрел дерзко, другие, по обычаю здешних народов, выглядели равнодушными к происходящему.
– Хорошо жили у тебя рабы, тойон, если к тебе же и бежали, – оглядывая их, покачал головой Баранов. – Жаль таких удальцов наказывать и без наказания оставить нельзя. Я думаю, того, кто пытался защитить нашего стрелка, ты накажешь сам, мягче других: почему бежал и не помог раненому? Что делать с убийцами – пусть решат ваши старейшины.
Краснорожий плюнул под ноги, показывая презрение к косякам.
– Всю зиму жили возле нашей крепости, – начал разглагольствовать Баранов. – Мы с вами делили последний припас. Никто из вас не скажет, что «Бырыма» кормил своих людей лучше, чем каюров. А вы в благодарность зарубили моих стрелков, которые верили вам, как братьям. – Баранов распалялся, укоряя и кенайцев в том, что они своей волей пошли под руку русского царя, когда их вырезали чугачи и даже получили от него медный герб – российского двуглавого орла.
Тойон винился, хмуря брови: маленько забыли про Русского царя. Старый тойон умер, герб продали аглегмютам… Он говорил долго и красноречиво, при этом бросал на Баранова быстрые, резкие, испытующие взгляды. Осторожно намекнул, что знает, как хорошо служил России прежний вождь.
Старейшины посоветовались между собой и приговорили убийц к смерти. Баранов выдержал задумчивую паузу, сделал вид, что переговорил с друзьями, сказал:
– Смерть – слишком суровое наказание. Мы думаем, если каждый кенаец ударит виновного шомполом один раз – этого будет достаточно.
Тойон опустил голову, одна бровь поднялась выше другой, стал думать. В отличие от воинственных и дерзких чугачей, кенайцы, как алеуты, не выносили оскорблений побоями, предпочитая смерть. «Хитер!» – восхищались Барановым лебедевские промышленные. «Вроде и мы ни при чем, и другим наука».
Подумав, тойон согласился, что придуманное косяками наказание справедливо. Приговоренных заперли в балагане, до полуночи их сторожил Прохор Егоров, слышал возбужденное лопотание. Когда его сменили, он вошел в кажим – приказную индейскую избу из жердей, где расположились на ночлег промышленные и кадьяки с алеутами. Откинул полог, за которым устроился шелиховский управляющий, чтобы доложить о караульной смене. При свете жировика увидел, как дочь тойона нырнула под одеяло, а Баранов, сидя, с кряхтением, сдирает с плеч броню. Встретившись взглядом с черными насмешливыми глазами девки, натянувшей меховое одеяло до самого носа, Прохор усмехнулся, сказал управляющему, что арестованные ведут себя неспокойно. Тот выслушал, кивнул, вздохнул, смущенно бормоча: