Заморская Русь
Шрифт:
Из кустов выскочили два казака с открытыми лицами, один седобородый с серьгой в ухе, с кнутом в руке, другой был молод, щеки его покрывала двухнедельная щетина, по ней расправлены холеные усы. Сысой с Васькой помнили его по Ярмонке и обрадовались знакомому. Между тем связанный выгнулся дугой и опять заорал. Вместе с шапкой с его лица слетела сетка, обнажив русское лицо. Седобородый казак развязал кушак, высокий и дородный детина, скинув плащ, вскочил на ноги и оказался в черном подряснике. Задрав подол, он сунул руку в карман, бросил на землю трубку и пригоршнями
– Бог тебя наказывает, брат Ювеналий! – Из-за спин казаков вышел седобородый монах в архимандричей мантии. Сетка была откинута с его лица, глаза строжились.
– Отче! – взмолился бородатый детина. – Не удовольствия ради, от мошки спасался.
Сысой с Васькой обмерли от конфуза, сорвали с голов шапки, стали кланяться в пояс. К ним подходили все новые люди. Двое чиновных в гороховых сюртуках подхватили под руки мотавшего головой черноглазого в мундире. Посмеиваясь, тоболякам кивнул знакомый казак с холеными усами.
– Того не жаль! – кивнул на морского офицера. – Этого-то за что? – поднял плащ монаха.
– Так, думали нечистый, не опознали… А тот выскочил и давай тыкать спицей…
Казак приглушенно заржал, потряхивая пышными усами, и повел тоболяков к лагерю.
– Откуда знать?! – оправдывался на ходу Васька. – День постный, сидит на кочке, страшный такой, дым пущает…
Сопровождавший их казак захохотал в голос.
– Ты чего? – спросил его нестарый еще другой служилый, в бараньей шапке и в зипуне с полами, заляпанными болотной грязью. Он был высок, широкоплеч, строен и жилист, как десятник из обоза, только седины больше и борода в пояс. Старый казак, распрягая нетерпеливо перебиравшего копытами коня, бросил на траву седло.
– Соколики с переднего обоза! – указал плетью на посыльных казак-балагур. И снова прыснул, закинув голову: – Удальцы! Гардемарину Талину рог меж глаз удружили… На полвершка, не мене. Отцу Ювеналию муди опалили!
– Монаха-то за что? – Долгобородый удивленно приподнял брови под край шапки, взглянул на гостей пристальней.
Сысой, помявшись, опять начал оправдываться, потом вздохнул, мотнул головой и спросил:
– Ты, должно быть, полусотник и родственник нашего десятника?
Казак в зипуне кивнул, догадавшись, кем присланы юнцы:
– Как там брат? Жив-здоров?… Ну и слава богу!
Он внимательно выслушал все, что велено передать.
– Дневку так дневку! – сказал равнодушно. – Помогите разбить лагерь и ночуйте, где хотите. Староста харч даст. – Опустился на колено перед конем, подергивавшим шкурой и хлеставшим себя по бокам длинным хвостом, спутал копыта, распрямился, поддал ладонью по крупу, отпуская пастись.
К вечеру отлютовал овод, прижалась к земле мошка, обозные люди снимали с лиц сетки из конского волоса. Взлетали в небо искры костров, выписывая в воздухе свой короткий путь, деловито попискивали комары, позвякивали ботала на спутанных конях. Сысой с Васькой расположились у костра казаков. В их котле булькала уха, кипящий жир, словно пеплом, затягивало слоем нападавшего гнуса. Старый седобородый казак с серьгой в ухе, с кнутом за голяшкой, помешивая варево сучком, подцепил рыбину:
– Готова, пожалуй!
Возле костра расстелили подседельный потник, насыпали ржаных сухарей, сняли котел, чтобы остудить. Тот же крепкий седобородый старик обнажил голову, выпрямился, скомандовал:
– На молитву, шапки долой!
Почитав «Отче наш», крестясь и кланяясь на восток, черному лесу, казаки помолились, а с ними и тоболяки. Затем сели, привычно отмахиваясь от комаров, принялись за еду: дули на ложки, хрустели сухарями. Из редких сумерек вышел монах, с которым случился конфуз. Сысой с Васькой вскочили, снова стали кланяться, сгибаясь, как журавли на кормежке.
– К нашему столу, батюшка! – запросто пригласили казаки. – Вот спорим, комар постный или скоромный, ишь сколь в котел нападало.
– Бог простит! – басом пророкотал монах. Потрепал тоболяков за волосы на опущенных головах. – Осрамили, ушкуйники…
– Прости, батюшка, невзначай!
– Что уж! – добродушно рассмеялся монах. – Не вы, Бог наказал грешного!
Казаки сдержанно загоготали, Ювеналий присел возле костра, пригладил бороду:
– Ешьте, а то уха остынет, – кивнул тоболякам. – Проголодались небось?
Сысой с Васькой сели, смущенно потянулись к ложкам. Похолодало. Прояснилось и слегка вызвездило небо. К костру подошел другой монах, взглянул на сидящих приветливо. Сысой с Василием опять вскочили и начали кланяться.
– Экие вы вежливые, – пророкотал отец Ювеналий. – Так и голодными останетесь.
Сысой вдруг замер, изумленно глядя на подошедшего. «Где мог видеть его?» Шелковистая борода, чуть наклоненная вперед голова, глаза, сияющие цветными камушками. Ощупав гайтан на шее, притронулся к образку Сысоя Великого. Икнул от удивления, понял, на кого похож подошедший, а тот, будто догадавшись о смятении юнца, улыбнулся одними глазами, кивнул и ушел. Сверкнула зарница над лесом, порыв ветра качнул верхушки деревьев. По мгновению тишины Сысой почувствовал, что казаки тоже смутились.
– Кто это? – спросил срывавшимся голосом.
– Герман, инок из нашей миссии, – приглушенно ответил иеромонах Ювеналий. – Вместе с тобой, ушкуй, следуем на Кадьяк. Вот ужо я тебя там воспитывать стану, а то ишь… Преподобного в болотную лужу харей.
– Где они? – раздался из сумерек визгливый голос. На поляну выскочил гардемарин с перевязанной головой, в руке опять была обнаженная шпага. Седобородый казак с кряхтением поднялся, тряхнул кнутом, змеей вильнувшим в вытоптанной траве:
– Не балуй, барин, здесь не Московия!
– Полусотник! Ко мне! – крикнул гардемарин, затоптавшись на месте.
– Чего тебе? – проворчал казак, приподнимаясь на локте.
– Арестуй этих, – указал шпагой на тоболяков, – не то в Охотске сдам коменданту за бесчестье государева офицера!
– Нехорошо, право, Гаврила Терентьевич, – смущенно пророкотал иеромонах Ювеналий.
Гардемарин выругался, покричал еще о чем-то, угрожая казакам, и скрылся среди редких деревьев и кустарника.