Заморская Русь

Слободчиков Олег Васильевич

– Сколько ж тебе годков, дедушка?

– Я не адъюнкт-профессор, чтобы годы считать, – огрызнулся он. В его брюхе хлюпнуло, босая пятка раз и другой соскользнула с обутой ноги.

– Давай помогу? – нагнулся Сысой и сдернул сапог.

– Спасибо, паря, угодил! – пробормотал старик, отдуваясь и добрея.

Из тьмы неторопливо вышла собака с опущенной головой и висячим хвостом, поводила носом то на него, то на Сысоя. Промышленный достал из кармана сухарь, отломил кусок, бросил. Собака обнюхала его, равнодушно зевнула, разинув пасть едва не до самых ушей, и побрела в обратную сторону.

– Чириковские, как вернулись в Охотск, так в старом

кабаке все плакались: пятнадцать человек на краю света бросили, одиннадцать похоронили. Штурмана на обратном пути перемерли, один ученик – Елагин, вернулся живой. А после беринговские приплыли при пушном богатстве и загуляли, друзей поминая. Немцы, как напьются, орут, друг друга по башкам картами лупят, спорят, где была ошибка в счислении. А после сговорились, что поправок не делали, – опять про свое залопотал чудной старик. – Так вот все было! – просипел с важным видом. – В тот год в Охотский купцов набрело, как собак к зиме. Им зависть великая, за каждый лоскут меха цеплялись, торг заводили, иные плакали: хуже собак по снегам и болотам таскали товары туда-сюда, а богатства не нажили, как самый ленивый беринговский матрос.

Водка лилась рекой, нечисть, как водится, слетелась со всего света и машкерадом правила: на столах плясала, срамными местами над чарками трясла, кости метала, спорила на грешные души. – Утробно рассмеявшись, старик закашлял. Ходуном заходило, захлюпало брюхо под мокрой рубахой. – День пили, два пили, три… Иные все с себя пропили, последним лоскутом стыд прикрывали. Проворные московские купцы некоторых спасшихся еще на Камчатке перехватили: вошли в сотоварищество с сержантом Емелей Басовым и ушли на промысел. Им выпала доля удачливая. Иркутские спохватились, когда немцы и наши уже пропились и маялись похмельем с лицами печальными. Яшка Чупров, московских барышников понося, подсел со штофом к адъюнкту Штеллеру: «Слыхал я, – говорил ему, – грамотен ты, и с излишком, так скажи, кто из этих пьяниц может судно построить и к вашим островам увести?»

Адъюнкт чарку выпил, подобрел, через стол перстом ткнул: «Тому дай топор в руки – и крепость, и корабль построит, тот – ветер чует, искусно парусом правит, а этот вот, – указал на Михайлу Неводчикова, – корабль построит, куда хочешь приведет, черта лысого поймает, подкует и хвост ему топором обреет».

А нечисть как завопит, как заскачет от обиды на слова поносные, лавки затряслись, кабак ходуном заходил. Рогатый вскочил на стол, по-песьи задрал ногу, брызнул адьюнкту в кружку. Адьюнкт глотнул зелья и чуть не подавился. Выволокли его на берег, едва отлили, все одно через три года в Тюмени помер.

А иркутский купец Яшка Чупров с тем же штофом к Михайле Неводчикову подсел: так, мол, и так, артель деньги соберет, ты нами располагай, строй судно и веди к острову, где зимовали. А Михайла ему: «Корабль построю, но поведу к другому острову, который видел за морем. Их там, встреч солнца, много».

Яшка сулил ему задаток, кафтан бархатный, сапоги козловые, но Михайла только головой мотал да икал. Яшка налил ему царской из своего штофа, Михайла бороду перекрестил, носильный крест за щеку сунул – и выплеснулось зелье из рук. «Видишь! – говорит. – Знак мне. Больше пить не стану и от слова своего не отступлюсь!»

Стали иркутские купцы других матросов уговаривать плыть к острову, где зимовали, а они крест целовали: если выберутся в Охотск живыми, больше сапог своих в морской воде не намочат. Делать нечего, ударил иркутский купец по рукам с Михайлай.

Там же, сидя в углу, селенгинский купец Андриян

Толстых смотрел на гуляк и посмеивался над людской алчностью. Он свой товар продал, мех закупил, был всем доволен и собирался возвращаться в Якутский город. Видать, от его насмешек нечисти стало тошно, подскочил к нему рогатый, наплевал в глаза и, пока селенгинский купец слезы вытирал, думая, будто от табачного дыма, вылез из-под лавки оборванец с вышарканной бородой, назвался гарсоном Беринга, сказал, будто у него на руках командор помер и карту ему оставил. Вынул ее гарсон из-за пазухи, предложил купцу за штоф. Думал Андриян, что взял карту командора, где вычерчена Дегамова земля, а принял долю. Еще и поделился по доброте своей с иркутским купцом Никифором Трапезниковым…

Поднялась луна над морем. Где-то протяжно выли собаки, недалеко от берега фыркали нерпы. Старик сдернул с ног штаны, выжал их, надел сырыми и поежился на ветру.

– Однако надо выпить! – проворчал. – Сходи к своему приказчику да попроси в долг. Где ж это видано, после бани не выпить?! А я тебе далее расскажу, кто как свою долю оправдал…

Сысой и сам озяб, слушая старика. Удивляясь встрече, речам и рассказам, пошел на компанейский двор. Водки Бакадоров не дал, но налил в березовую фляжку остывшего сбитня. Когда Сысой вернулся на берег – не было на месте чудного старика. Он перекрестился и подумал: «Видать, водяной баловал!» Постоял, вглядываясь, где вода желтей, ничего не увидел и пошел в казарму, раздумывая, как все рассказать дружку Ваське Васильеву.

Уговорами и угрозами приказчики заставили работных привести в порядок доставленный груз, сложить где надо, только потом выдали жалованье. И загуляли обозные, бросив привычные дела. А охотские служащие взбунтовались: толпа холостых мужчин ринулась в командорову слободу к обветшавшей крепости, перелезла через упавший заплот, окружила комендантский дом и канцелярию порта, требуя его превосходительства. Полковник Козлов, известный взяточник и казнокрад, изрядно напугавшись, обвешался пистолями, велел охране занять круговую оборону, но вскоре заметил, что добрая половина осаждавших обливается слезами.

– Где правда? – кричали молодые. – Иркутяне зажрались, красавиц за девок и баб не считают, шлют за море… А у нас на двадцать холостых – один женатый… На Камчатке того хуже: муж на жену боится косо посмотреть, каждую по тридцать одиноких к себе манят…

Те, что постарше, делово предлагали полковнику тут же отписать прошение царице, чтобы преступных баб и девок на каторге не гноить, а им бы, бедным, в жены посылать. Уж они тут сами позаботятся об их нраве и благочестии.

Полковник заверил собравшихся, что прошение на Высочайшее имя отправит. Служилые разошлись. По городу, в окружении почитателей, прогуливались принаряженные каторжанки, шаловливо поглядывали на встречных с таким видом, будто делали им великое одолжение, между тем были ласковы и веселы, находясь в прекрасном расположении духа.

Сысою с Васькой общество каторжных надоело еще в пути. Отстояв обедню в церкви, они шлялись по городу, разглядывая его строения. К ним примкнул одинокий Тимофей Тараканов. Сквозь тучи скупо светило солнце, шумел прибой, кричали чайки, срываясь с речных отмелей большими стаями. На устье Охоты, против экспедиционной слободы, был порт. Здесь стояли купеческие и казенные суда, по большей части галиоты или, по-старому, кочи и кочмары с низкими, толстыми мачтами, высокими бортами. Среди них выделялось иностранное судно с высокими мачтами и парусами в четыре яруса.