Заморская Русь
Шрифт:
Видя, что названные имена не произвели впечатления на молодых, Афоня и вовсе забегал возле их стола:
– Это те самые штурмана, что через тридцать пять лет после Чирикова и Беринга дошли до поднебесных гор Аляксы!
Сысой, с гусиной костью в руке, вытаращил глаза на старых мореходов, будто перед ним были не люди, а знакомые по сказкам горы на самом краю белого света. Пока он соображал, что сказать и что спросить, в трактир ворвалась толпа промышленных, служилых и работных людей. Знакомые обступили мореходов, зашумели, окликая поварню. Тоболяки же, с недоеденным гусем, стали
Трехмачтовый фрегат «Финикс» и галиот «Три Святителя» грузились под началом компанейских приказчиков и готовились к плаванию. Кроме обычного груза на борт был втянут упиравшийся и трубно ревевший бык, за ним загнаны пять коров. Матросы и пассажиры таскали сено в тюках, а капитаны судов скрывались и пьянствовали, недовольные тем, что, не успев вернуться, получили приказ идти на Кадьяк. Покровитель шелиховской компании коллежский асессор Иван Кох, приказал казакам с почетом привести их в крепость и запереть. К отправлению судов оба морехода были отпущены трезвыми и злыми.
Тринадцатого августа миссия монахов отслужила молебен на палубах судов. Едва черные попы ушли в кают-компанию «Финикса», мореходы Измайлов и Бочаров заметили движение воды к приливу и, переговорив через борт, решили выводить суда буксиром, с завозом якорей. Бочаров, длинный и тощий, расхаживал по юту, отдавал команды, понося нерадивых. Нос его был сер, как мерзлая картофелина, длинная борода моталась на ветру.
Сысой и Васька оказались пассажирами на «Финиксе» и работали на баке, по команде вращая шпиль. Рядом с ними стонали и чертыхались матросы и такие же, как они, работные люди. Из ста двадцати пассажиров на борту судна шестьдесят два были старовояжными, возобновившими контракт и возвращавшимися к месту прежней службы.
Первым на морской рейд вышел галиот и бросил якорь, покачиваясь на пологой волне. Бочаров, оглядываясь на берег, покрикивал все громче и злей. Увидев, что следовавшее в полуверсте за ним судно село на мель, и вовсе стал орать на шлюпочные команды. Когда наконец вышли в море, люди, работавшие у шпиля, попадали от усталости. Он же сказал, крестясь:
– Успели, слава богу! Ну а тем, что остались на Охотской банке, остается только молиться, чтобы не заштормило. Река меняется каждый год и становится мельче.
Через час сотню пассажиров, толпящихся на палубе, разморило зыбью. Когда все расползлись по трюмам и кубрикам, Бочаров подобрел, расправляя на груди седую бороду, велел спустить пушки вниз и поднять все паруса. Сила небесная подхватила судно и, покачивая, понесла на восток, туда, где в тумане сливались вода и небо. На борту пахло смолой, ветер с берега доносил запахи морских трав, выброшенных прибоем.
Иеромонах Ювеналий поднялся на палубу, побродил вдоль бортов, помог матросам на баке уложить канаты. Откуда-то выполз Васька Васильев, потерявший дружка в суете выхода, схватил Сысоя за рукав. Крепчал ветер, «Финикс» все сильней качало. Иеромонах, проходя мимо тоболяков, потрепал их по затылкам:
– Как настроение, разбойнички?
– Спасибо, батюшка, хорошо! – без поклонов отвечали молодые промышленные.
Струйка воды выплеснулась из шпигата, потекла возле сапог. Румяное лицо монаха посерело:
– А меня поташнивает, – пожаловался и спустился в кубрик.
Капитан Бочаров, бормоча под нос старую казачью песню про Камчатку, вышагивал от борта к борту. Ветер заворачивал за плечо и трепал его седую бороду. Двое дюжих матросов держали штурвал.
– Эй! – крикнул капитан. Сысой с Васькой подняли головы. – Вы, казаре, трава зеленая… Иди ко мне!
Тоболяки подошли.
– Сила есть? – спросил их Бочаров.
– Не обижены! – повел широкими плечами Васька и шмыгнул носом.
– Тогда становись! – указал на штурвал. И к матросам: – Зарифьте грот и фок!
«Финикс» то и дело менял галсы, матросы подолгу не спускались с мачт, ежась на ветру. Наконец курс выровнялся, они скатились вниз по тросам и были отпущены греться. На палубу выскочил пассажир с зеленым лицом и с воплем изверг за борт обед.
Поглядывая, как тоболяки справляются с работой, Бочаров погрозил баковым и ютовым, обругал кого-то и снова обернулся к ним.
– Косые паруса видишь? – указал пальцем.
– Угу!
– Смотри! – Сам взялся за штурвал, навалился, паруса заполоскали. – Теперь на другой борт!.. Поняли? Держите так, чтобы были натянуты, а я в каюту спущусь.
Вернулся он через четверть часа, когда у Васьки с Сысоем от напряжения ломило руки. Теперь поверх полукафтана на нем была длинная кожаная рубаха – камлея. Борода сивым комом выпирала из-под ворота. Следом за ним, уже похохатывая, пришли подвыпившие матросы, немногие из старовояжных пассажиров и помощник-креол.
– Продрогли, казаре? На-ко, погрейся! – протянул тоболякам флягу.
– В пятницу грех! – зябко ежась на ветру, замотал головой Сысой.
– А ты скоромным не закусывай! – Посмеиваясь, один из матросов протянул ему сухарь. – Водка, она – постная!
Сысой удивленно уставился на него, потом на сухарь. Раньше ему это в голову не приходило. Он перекрестился и сделал несколько глотков. За ним приложился к фляге и Васька.
– Так-то! – потрепал его по плечу капитан. – Здесь тебе не деревня: того нельзя, этого не положено… За морем змею будешь есть и нахваливать!
– Змею – не буду! – скривился Сысой.
– Правильно! Там их нет! – захохотали моряки, подмигивая друг другу: не таких разборчивых видели – кто не помер, тот пообтерся, бывает и морским паукам рад.
На следующий день бодрыми и здоровыми чувствовали себя только старовояжные промышленные, и то не все. Новички-казаре лежали в лежку и ничего не ели. Потом, в большинстве, они привыкли к качке, стали есть и выходить на верхнюю палубу. А вот дородный отец Ювеналий осунулся, побледнел, лежал возле трапа, не принимая еды. Архимандрит Иосаф тоже не поднимался. А их худосочный брат иеромонах Стефан, напротив, очень быстро прикачался, оказывал помощь немощным монахам и пассажирам, с другими миссионерами исправно вел службы на антиминсе. Сквозь ветровые люки голоса поющих в кают-компании доносились до капитанского мостика. Старый Бочаров сопел с недовольным видом. Слышны они были в кубрике и каюте. Ювеналий, не поднимаясь, подпевал слабым голосом, из глаз его текли слезы, капали на подложенную под голову мантию.