Заморская Русь
Шрифт:
Ну, да это только присказка. Дальше слушайте. – Старый казак придвинулся к прогоравшему костру и продолжил сипловатым приглушенным голосом: – Хоть на пакетботе и был богатый съестной припас, но от цинги в море он не спасал. Божьей милостью спасшиеся люди отъелись на суше свежим мясом, птицей, рыбой, и мор прекратился. Обошли они землю, на которую были выброшены, и поняли, что находятся на острове. Зимовали там, расшили пакетбот, сделали из его досок коч и назвали так же, «Святой Петр».
Морских бобров и котов они добывали по многу, песцов били и обдирали не столько ради добычи, сколько спасаясь от них. А как вернулись на Камчатку, случилось,
Ваш он, тобольский. – Рассказчик обернулся к Сысою с Васькой. – Тоже из пашенных… И ушел он к Кроноцкому мысу с промышленными и двумя матросами-самовидцами со «Святого Петра», как и теперь ходят: дождался погоды и, когда стали видны признаки острова, направился прямиком к нему. На середине пути задуло, с запада поднялись волны. Один из беринговских матросов и говорит, крестясь: «Сон мне был, будто командор встречал нас и ругал, что идем с малым запасом водки». Емельян эти его слова взял себе на ум.
А ветер крепчал, сделался шторм, и понесло шитик прямо на остров. Матросы, промышленные, купцы, казаки давай Богу молиться: видят, если не разобьет о скалы, то унесет мимо острова в открытое море. И в сумерках явился им на скале командор, которого почти все знали в лицо, шляпой стал указывать, куда пристать. Увидев его, одни завопили от страха, другие заорали: «оборотень», а Емельян семижды перекрестился, стал править, куда указал покойный, и проскочил «Капитон» между камней в ту же самую бухту, что и «Святой Петр».
От радости, что спаслись, купцы, казаки и промышленные, радостно помолившись, как водится, выпили по чарке, душа горит по другой, а нельзя – песцы заживо сожрут. Емельян и вовсе был трезв. Флягу за пазуху спрятал, дождался полуночи и пошел ко «Святому Петру», выброшенному волнами на берег. Подошел, видит, корабль почти цел. Замки на пакгаузе проверил, как наказал ему комендант, могилу поискал, не нашел, влез на борт пакетбота, зашел в капитанскую каюту, достал из кармана свечку, засветил, посидел, помолился, флягу на столе оставил и хотел уже вернуться. Вдруг будто кто на ухо шепнул: отпей, мол! Он слегка и приложился к фляге. Тут дунуло сквозным ветерком, свеча погасла. Как на грех, луна зашла за облако. Стал Емельян на ощупь выбираться из каюты. Видит, кто-то с корабельным фонарем лезет по шкафуту.
– Это ты, Емеля? – спрашивает незнакомым голосом.
– Я, – говорит Басов, а сам гадает, кто бы мог быть?
– Что ж ты флягу у товарищей спер? – говорит тот, что с фонарем, а сам в каюту протиснулся, фонарь поставил под стол.
– А пусть она здесь лежит, старому командору душу греет, он любил выпить. Через него мы сегодня живы остались, – отвечал Басов, а сам гадает и удивляется: хоть темно, а понятно, что таких людей в его ватаге нет.
Незнакомец сел на рундук, так что лица его не видать. Глянул Емельян под стол и застучал зубами: на ногах-то чулки и башмаки, в какие по Сибири рядится только латинянская нерусь.
– Не трусь, сержант! – сказал гость и смахнул с головы шляпу. – Хотел со мной выпить?! – Пошарил рукой в шкапчике и поставил две чарки. – Наливай!
Емеля трясущейся рукой командорскую чарку наполнил, себе налил, чтобы глаза прочистить.
– За здоровье ныне здравствующей матушки-государыни! – сказал покойник и водку, как воду, за бритые губы влил.
Выпил и Емельян, рукавом занюхал, подумал, сейчас сгинет видение. А командор явно сидит напротив и на свою загробную долю жалуется:
– Не довольна мной, грешным, государыня. Столько денег потратила на экспедицию, а толку мало. Из-за того здесь, на острове, нет мне покоя, караулю казенное добро, что на мне числится…
Ночь на островах недолгая. Петухов там нет – нечисть распугать некому. Напоил покойный командор Емельяна Басова допьяна и подсунул ему контракт, по которому сам обязывался гнать зверя на стрелков, хранить их суда в море, а взамен потребовал, чтобы сержант берег оставленное на острове казенное добро и за все бы отвечал жизнью.
Товарищи прождали Емельяна всю ночь, утром пошли искать и нашли мертвецки пьяным в каюте старого пакетбота. В руке его будто была зажата бумага, писанная не по-русски, а под столом валялась изодранная песцами треуголка. В тот год промышленные не раз видели на острове тени покойных немцев, доносили Емеле, а он только отмахивался: пусть, дескать, ходят, от них вреда нет.
Вернулись они в Петропавловскую бухту с богатой добычей, а там народу уже вдвое против прежнего: кто торгует, кто скупает, кто к морским промыслам готовится. Беринговский матрос и плотник Михайла Неводчиков в паях с иркутским купцом Чупровым в устье реки Камчатки спускал на воду шитик «Святая Евдокия». Селенгинский купец Андриян Толстых в паях с иркутским купцом Никифором Трапезниковым строил шитик «Иоан». Емельян продал свой пай и поскорей вернулся на остров стеречь казну по контракту с покойным командором.
На другой год он опять пришел с богатой добычей: бобров полторы тысячи, котов – две, песца – не считано. Снова продал свой пай, оставил шитик «Капитон» и выпросил «Святого Петра», того, что беринговцы сделали на острове из досок пакетбота. На нем, казенном, вернулся, чтобы задобрить покойного командора. На том судне и я первый раз ходил к острову. А у Басова тот вояж был последний. – Старый казак опять обернулся к тоболякам, слушавшим тихо и внимательно. – Таким же, как вы, был тогда!.. – кивнул им. – Пошли мы, с молитвами, вдоль берега, а от Кроноцкого мыса повернули встреч солнца и вскоре увидели белые горы под снегом. Входим в Басовскую бухту, а на песке, что кули, лежат люди без рук, без ног в лохмотьях кафтанов и зипунов. Возле них вороны и песцы за поживу дерутся. Незадолго до нас тела тех несчастных выкинуло на берег волнами. Пока мы их хоронили – до сотни песцов забили палками.
Места там чудные. Кругом одни камни, на скалах у воды – саженей на тридцать над морем, – террасы, набитые плавучим лесом и костями. На сухом месте у басовских промышленных было поставлено зимовье по камчадальски, но покрыто костями, как у анадырских чукчей. Когда там дуют ветра – на ногах не устоять. А песца столько, что по большой нужде в одиночку не ходили: садились спина к спине и отбивались палками, чтобы не оскопили. Добыть зверя там было легко, сохранить трудно. Бобры, бывало, на свет костра выходили. Ударишь палкой по башке, он лапами глаза закроет и помрет. Одного, другого забьешь, тогда только остальные уползут. А если добывали зверя в темноте, вдали от зимовья, и не могли унести, то к рассвету песцы его сжирали. Бывало, если кто добывал бобра ночью, то ложился на тушу, чтобы сохранить до рассвета. Так песцы и под человеком из зверя кишки выгрызали.