Заморская Русь
Шрифт:
Заворачиваясь белой трубой, на гладкий береговой склон набегала волна прибоя. Напряженно выглядывая линию, где соединяются небо и море, на окатыше бесшумно и неподвижно сидели чайки. По мокрой полосе песка, на которую накатывалась волна, деловито бегали трясогузки, выщипывая выброшенный морем корм. Гнус пропал, не было даже мух. Дышалось легко и привольно.
– Дошли, слава богу! – скинул шапку и перекрестился на далекий купол церкви десятник Попов. За ним стали креститься другие казаки. Набегавшей волной слетели шапки с голов обозных мужчин.
Между морем и рекой на несколько верст тянулась дамба из намытого камня, по местному она называлась
– Это и есть город? – удивленно спросил Попова Сысой.
– Охотск! – с радостью в лице ответил казак. – Недавно царским указом прислали герб. – Спохватившись, добавил: – Немного обветшал: кошку прорвало возле «икспидичной» слободы. С реки кошку подмывает, с моря – намывает. При мне три улицы снесло, но правление вашей Компании много строит. Прошлый год были два кабака на откупе, трактир и питейный подвал в «икспидичной» слободе, теперь, может быть, больше. Везут и везут товар, хоть путь сам видел какой…
Встречать обоз вышли казаки, служилые морского ведомства, чиновные, отставные, купцы, промышленные, ссыльные поселенцы, другой разночинный люд. Увидев среди прибывших бредущих женщин: оборванных, пропыленных, изъеденных гнусом, здешние люди заволновались:
– Откуда, красавицы? – участливо спрашивали. – Откуда, милые? Неужели к нам?
У каторжанок просветлели обожженные солнцем лица, засверкали глаза. Среди встречавших невзрачно смотрелись полдесятка чернявых баб с мешаной сибирской кровью да столько же черноглазых инородок с прутьями, продетыми в ноздри наподобие солдатских усов. Это были эскимоски, вывезенные промышленными людьми из-за моря.
Тридцать семейных пар каторжан, царской милостью выдворяемых на поселение вместо рудников, шли с обозом от самого Иркутска. По слухам, перед высылкой вдовых мужчин выстроили против стольких же вдов и девок, и обвенчали, невзирая на рост и возраст. Добрая половина этих женщин была осуждена за убийство мужей, другая за воровство и убийство тайнорожденных детей. Всю дорогу ссыльные грызлись между собой, дрались, призывая казаков и работных судьями в свои семейные дрязги, надоели всем так, что обозные контрактные и служилые смотрели на них, как на казенный скот, который нужно доставить к месту в целости и сдать по реестру. И вдруг эти самые каторжанки обрели толпы восторженных поклонников, толкавшихся, чтобы коснуться их руки или рукава, заглянуть в глаза, перекинуться словом.
Сысой, глядя на морской берег, тряхнул отросшими волосами, глубоко втянул в себя запах морских трав, выброшенных прибоем, и всем телом ощутил, что с неба льется ясный свет, а ветер приятно студит изъеденное гнусом лицо. И почудилось ему, будто все это он уже когда-то видел. Вспомнился дядька Семен с его рассказами об Охотском остроге, Камчатке, островах. Сысой еще раз перекрестился на далекую церковь. Звуки города и толпы показались ему чистыми, как песня, и снова почудилось, что настоящая новая жизнь только начинается, а прежде был всего лишь путь к ней.
В сопровождении толпы обоз въехал во двор компанейской казармы со складами, рядом располагалось правление.
Затем была сумеречная и сырая приморская ночь, лунная и обманная, готовая каждый час поменять свой покой на неистовство бури. С алевшими щеками и непросохшей после бани головой Сысой шел по прямой улице к крепости, хранившей название командоровой, или икспидичной слободы. Зипун был накинут на
Где-то завыла собака, и сотни глоток собратьев дружно ответили ей протяжным хором: нежалобным и незлым. Сысой с удивлением отметил, что не слышал здесь лая – только вой. Полная луна выше и выше поднималась над блещущей водой. Прелый дух тайги и тухлой рыбы струился по улочке. Где-то рядом устало и сонно набегала на берег волна. Сысой повернул ей навстречу в первый попавшийся переулок, спустился к морю, и лунная дорожка выправила курс к его стоптанным бродням.
Где-то рядом отрывисто звенело лезвие топора от ударов обушка по дереву. Сысой обернулся и разглядел толстого длиннобородого мужика, вбивавшего кол, по краю пенистого прибоя, цеплявшего его ноги. Человек тоже заметил прохожего, скомандовал сиплым голосом:
– Стой!
Сысой остановился, нашарив рукоять ножа за голяшкой. Мужик бросил топор, приблизился, обдав запахом водки и рыбы, сунул Сысою спутанный ком пеньковой веревки.
– Пособи! – приказал. – Одному мерить не с руки. – И поволок за собой конец, забредая в волну по колени, долго плескался там, что-то нащупывая пятками, наконец натужно просипел:
– Тяни!
Сысой выбрал веревку так, что ее линия обозначилась на блещущей лунной дорожке.
– А теперь приложи к колу и держи! – Мужик стал выходить из воды, наматывая ее на локоть. – Семь саженей ровно! – пробормотал, отбирая сухой конец. – И отсель до кабака саженей сорок… Ты не штурман? – спросил строго.
– Нет, промышленный!
– Тогда ладно! – подобрев, бросил на землю мокрую веревку. – Штурманам хоть кол на голове теши, не хотят делать поправку к счислениям, только руль наращивают… А старый трактир там был, – указал пальцем в море.
Сысой разглядел, что мужик старый, но не дряхлый, с косматыми бровями, толстым носом и бородой до хлюпающего под мокрой рубахой брюха.
– Давно в Охотске? – спросил, сев на землю, силясь скинуть сапог.
– Первый день!
– То-то, смотрю, глазами лупаешь – меня здесь всякая собака знает… Выпить чего есть?
– Нет! – развел руками Сысой.
– Ну и ладно, – миролюбиво пробормотал старик. – В меня сколь ни лей – все мало. – Пыхтя, сбросил сапог и вылил из него воду. – Видишь?! – указал голяшкой. – Вроде желтое пятно на воде?
– Может, и пятно! – пожал плечами Сысой.
– Прежний кабак там был, с него все пути начинались, да смыло его. Я в том кабаке с капитаном Берингом и лейтенантом Чириковым раку пил. Ученые штурмана тогда говорили: в навигационном искусстве самое главное – правильное счисление. Но даже они в море плутали. А наши неучи выйдут к Кроноцкому или Шипунскому мысу, возьмут курс – две ладони от восхода и никаких поправок, будто уже нынешний кабак не стоит в сорока семи саженях от прежнего. – Мужик отшвырнул мокрый сапог и принялся за другой. Удивляясь его речам, Сысой осторожно спросил: