Замурованные: Хроники Кремлевского централа
Шрифт:
Лень, пустота, усталость. Неужели выдохся? Однако быстро. Еще и года не прошло. Вроде время только входить во вкус. Хотя, если разобраться, навалилось одно на одно. Пост приходится нести лишь на овощах и орехах, лето — три месяца застоя, коллектив поднадоел. Да и сама обстановка отдает напряженной обреченностью, которую сдерживают только пост и молитва. Нервяк, как искра, пробивающая из мягкого, теплого и пушистого свитера. Так же и здесь, все на улыбках, на смешках, но коротит часто и конкретно. Да и есть с чего. Игорь Лосев — завсегдатай местных оперов, а роль барабана легко дается не каждому. Тяжелая эта роль, паскудная, но кроме брезгливого сочувствия ничего большего из души не вынимает, как гадливая жалость к бездомным шелудивым псам.
У Игоря —
Алексей Пичугин в ожидании приговора. Держится молодцом, как-никак корячится «пыжик». Для Алексея четыре года Лефортова и нашего централа даром не прошли: легкая, но броская дрожь подбородка. Рассвет Алексей встречает молитвой, далее — гимнастика, завтрак, суд, к двадцати трем уже спит. По-человечески к Алексею нельзя было не проникнуться глубоким уважением и сочувствием. По-граждански — ощущения резко противоположны. Мировоззрение Пичугина, сложившееся к его сорока пяти, похоже на размытые штампы разных организаций, где ему довелось послужить-поработать — от Новосибирского училища внутренних войск до ЮКОСа. Получился гремучий историко-философский чекистско-либеральный гибрид, круто сдобренный казацко-местечковым колоритом.
Алексей лгал с такой патетической самозабвенностью, что сам, казалось, начинал верить в свою ложь. Ходорковский в его рассказах представал то патриотом-бессребреником, то мучеником, сознательно выбравшим свою горькую долю, чтобы потом триумфально низвергнуть своих гонителей с кремлевского олимпа. Со слов Пичугина выходило, что в конце девяностых Ходорковский возродил убыточную и загибающуюся отечественную нефтянку, обеспечив «спасительным» наемным трудом голодную многотысячную русскую массу. Лгал, что Ходорковского арестовали на взлетной полосе в Новосибирском аэропорту в зафрахтованном олигархом ЯК-42, потому что личных самолетов у Ходорковского якобы не было. Аскетизм Ходорковского не позволял ему, дескать, потратить на себя и семью лишнего доллара, не говоря уж о невозможности вывоза капитала, — все шло на возрождение России. Когда же Пичугин время спустя вновь заговорил о жертвенности своего шефа: «Готов был Ходорковский к посадке, из страны уезжать принципиально не хотел», то, чтобы развеять мой недоверчивый скепсис, Алексей в подтверждение собственных слов уверял: «Михаил Борисович знал, что его посадят, поэтому все активы, которые было возможно, вывел за рубеж, прикупил в Европе нефтяную компанию и перекинул туда все наиболее квалифицированные, преданные кадры». Во время очередной полемики на прогулке Алексей изрек: «Правильно вас фашистами называют, а Глазьева с Рогозиным вообще надо посадить». Что ж, коей мерой мерите… «Да ты фашист!» — получил в свой адрес Алексей Пичугин через неделю на суде из уст свидетеля обвинения.
Пичугин постоянно искал подвоха даже там, где его не могло быть. Как-то на прогулку пошли вдвоем, — отличная возможность пообщаться без видимых глазу свидетелей, комментаторов, арбитров. Обычно я специально обострял тему разговора, превращая его из взаимно сочувственного обсуждения в эмоциональную дискуссию, как в политический тренинг. Меня мало занимал предмет, но увлекал сам процесс спора. В этот раз бегать, разминаться и говорить было лень. Поскольку скука невыносима, то давить ее пришлось вялым поддержанием монотонной беседы.
— Они же идиоты! И-ди-о-ты! — Алексей бойко жестикулировал, хая власть.
— Кто они?
— Администрация. Сечин, Сурков… — Пичугин принялся перебирать недругов.
— Были бы идиотами, сидели бы не на Старой площади, а где-нибудь в Чертаново.
— Ах, вот ты как. — Алексей обидчиво фыркнул и отвернулся.
Дальше гуляли молча. Ну, забыл я, честно забыл, что Алексей жил в Чертаново… Алексея подняли в хату около двух. Как всегда на бодряке и с улыбкой. Оторвавшись от шконки, я приветливо махнул рукой. Интересоваться «что нового?» или «как дела?» обычно не поворачивался язык, но у меня повернулся.
— Дела у прокурора, у меня делишки, — грустно улыбнулся он, и хотя спросонья из-под моего натянутого сочувствия нагло лезло любопытство праздного зрителя, вежливо продолжил: — Все, закончили. Остались только прения, — по одному дню на каждую сторону. И суд удалится на приговор. До пятницы перерыв.
Он умылся, переоделся, стал задумчиво листать телевизионную программу.
— Значит, через неделю будут показывать тебя по ящику, — резюмировал Лосев.
— Получается что так, — хата вдруг наполнилась чем-то невидимо тяжелым, гнетущим.
Я прильнул к решке: дождь бесшумно размывал летнее небо. Дождя здесь почти не слышно, нет ни карнизов, ни водостоков. Как там хорошо! Вид отсюда потрясающий. Прямо под окнами липы, в которых теряются колючие заборы. Чуть подальше стальной змеей выскальзывают трамвайные пути, а венчает всю эту запретную красоту далекий нимб высоток. Соседнее здание, почти вплотную примыкающее к изолятору, — тюремная психушка. Прямая насмешка судьбы: сидеть в тюрьме напротив дурдома.
Решка напоминала старую детскую игрушку-калейдоскоп: тряхнул — и ловишь глазом новый набор картинок. Только здесь трясти ничего не надо. Картинки сами со скоростью кинопроектора проносятся в сознании, царапая сердце, наполняя душу горьким дурманом.
Пили чай, вспоминая о школе, учителях, одноклассниках. Хата ожила, уныние отступило. И снова сон. Укутываешь ноги в свитер, как в валенок, и пошел блуждать по закоулкам бессознательного.
По возвращении застал Алексея за готовкой. Он колдовал над рассольником. Все очень просто и, как говорит Алексей, пронзительно: кипятишь немного воды, затем льешь побольше огуречного рассола, варишь мелко порубленную морковку, лук-репку, кидаешь уже промытую от комбижира положняковую перловку, под конец завариваешь рубленую зелень и чеснок. Алексей добавляет еще немного растворимого картофельного пюре, чтобы гуще получилось варево. И обязательно в процессе кипячения добавляется натертый помидор. Естественно, соль и масло растительное для усвояемости овощей. Высокая кулинария меркнет перед голодной пытливостью зэка, особенно после надоевшей сечки.
Тишина. Алексей в нервной прострации — болеет.
На прогулке достался крайний п-образный дворик, большой, но несуразный. Вместо ностальгической попсы вертухаи врубили «Энергию», транс действует угнетающе. Каждый молча бродит по своему пятачку, на большее — ни сил, ни настроения.
Сразу после прогулки Игоря заказали «с документами». Отсутствовал часа три. Интересно: он пишет много или просто медленно?..
После четырех лет крытки, сидит он чуть меньше Пичугина, ему можно издавать бестселлер «Мои сокамерники» под редакцией опера такого-то или книгу «Моя жизнь, мои наблюдения». Как же причудливо сходятся в людях подлое и благое. На прогулке заметил у Лосева на плечах симметричные синяки размером с рублевую монету. Что это? Ничего подобного раньше видеть не доводилось. В это время Игорь, поймав взглядом солнечный зайчик, истово перекрестился. Все стало ясно. Воистину прав святитель Николай Сербский, написав, что тюрьма — «страшное и святое место». И даже в человеческих душах сплетение страшного и святого.