Замурованные: Хроники Кремлевского централа

Миронов Иван Борисович

В хату передали для меня бандероль из Читы — новый фотоальбом Николая Петровича Назарова с видами Забайкалья — родины отца. Приятное и трогательное внимание, и нет здесь ничего его дороже.

Часов в десять утра — на выход «с документами». В такое время может быть только следователь, адвокату в столь ранний час не прорваться. Но, к большому моему удивлению, в следачку № 5 зашел адвокат Александр Алексеевич, будто, как и я, оторванный от сна. А чем еще заниматься защитникам в очереди на встречу с подсудимыми? Новости с воли, серые, вяло текущие, как, впрочем, последние месяцев пять.

Вернулся в пустую камеру, соседи гуляют. Не успел скинуть кеды, как заказали с вещами, значит, или перекидывают в другую камеру, или на другой централ, надежда на свободу тоже отозвалась приглушенной, ноющей болью старой раны.

Непредсказуемость грядущих перемен и новых знакомств приятно будоражила и бодрила. Вскоре вернулись Пичугин с Лосевым. С порога им тоже приказали собираться. Через час заставленная пакетами и баулами каюта стала казаться сиротливо опустевшей.

Разъезд после трех месяцев, проведенных вместе, похож на расставание родственников, надоевших друг другу, но все же родственников. День сползал к вечеру. В камере царила атмосфера вокзала. Сидим на пожитках, ждем поезда. За тормозами не смолкает «кукушка», что может говорить о массовом переселении арестантов. Наконец, очередь дошла до нас. Около семи вечера дернули меня.

Дорога оказалась прямой и короткой, до конца по коридору, камера 601, отсюда три месяца назад меня и забрали. В несколько заходов перетащили вещи, открыли тормоза. Прежним уютом здесь уже не пахло, обстановка смахивала на опрятный бардак, в котором мои новые сокамерники смотрелись вполне гармонично.

Один — худой, невысокий, запартаченный старухой с косой на левом предплечье, представившийся Русланом, неопределенной кавказской национальности, как выяснилось потом, чечено-татарской, сорока одного года, погоняло — Бесик Таганский. Другой — бритый наголо, с широким выпуклым лбом, подминавшим под себя мелкие, как щелки, глаза, назвался Игорем Золотенковым. Бесика грузили кровавой расправой над грузинским коммерсантом и его семьей. Игорь же выхватил свою «девятку» за пособничество в убийстве мэра Дзержинска Доркина. Бесик сидел в 99/1 с конца апреля, Игорь — одиннадцать месяцев, с августа 2006 года, ждал касатки (кассационная жалоба. — Примеч. авт.) в мечтах об этапе.

Еды было мало, блатных почти не грели. В ящике под дубком стояли две огромные бадьи с сухофруктами и обезжиренным печеньем — наследство от съехавшего Васи Бойко. Ни телевизора, ни холодильника считай нет, так как старая раздолбанная тумбочка до конца не закрывается, какой там мороз.

Неожиданно из тюремной утробы раздался истошный, словно с минарета, вопль на ломаном русском: «Мусора! Пидарасы! Ненавижу!» Заклинание повторилось раз десять и стихло.

— Это чего? — удивился я.

— Грузин какой-то голосит уже третью неделю, — пояснил Игорь. — Несколько раз в день, как по расписанию. Прямо над нами, в одиночке. По ходу, на дурку хочет съехать.

— Да, уж. Режим здесь не раскачаешь, — со знанием вопроса вздохнул Бесик.

Во мне Руслан сразу же узрел свободные уши, на которые не замедлил присесть. Я и не возражал. Руслан оказался прекрасным рассказчиком с незаурядным юмором и блатной афористичностью языка.

Икон в хате не было, а вот на двери навесного ящика маленький прямоугольный клочок тетрадного листа тесно заполнили корявые, но аккуратные печатные буковки:

«Господи, дай мне с душевным спокойствием встретить все, что принесет мне настоящий день. Дай мне всецело предаться воле твоей святой. На всякий час сего дня во всем наставь и поддержи меня. Какие бы я ни получил известия в течение дня, научи принять их со спокойной душой и твердым убеждением, что на все святая воля Твоя. Во всех моих делах и словах руководи моими мыслями и чувствами. Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что все ниспослано Тобою. Научи меня прямо и разумно действовать с каждым членом моей семьи, никого не смущая и не огорчая.

Господи, дай мне силы перенести утомление наступающего дня и все события в течение его. Руководи моею волею и научи меня молиться, верить, терпеть, прощать и любить. Аминь. Аминь. Аминь».

— На «мэ», — под стук ключей по тормозам раздалось с продола.

— Миронов, — чуть приподнявшись со шконки, откликнулся я.

— На вызов без документов, — донеслось с продола.

«Ага, значит, свиданка, значит, мама».

С шестого этажа меня спустили в подвал изолятора, в помещение для свиданий.

Всего три бокса. Каждый отделен бетонной перегородкой с мощным звуконепроницаемым оргстеклом. По обе стороны стекла — прикрученные к полу круглые табуретки и смежная полка, на которой стоит телефон двусторонней связи. Со всех трех боксов разговоры по общему кабелю транслируются на наушник сотрудника изолятора, поэтому невольно приходилось слушать соседей. Отделение бокса за стеклом отличалось от нашего лишь отсутствием металлического кольца для наручников, вмороженного в стену. Подвал и бетонка давали приятную прохладу после камерной духоты.

Минут через пять появилась мама: улыбка, смеющиеся глаза без намека на тоску. Первые полчаса пытаешься выговориться, кажется, что час вот-вот оборвется, поэтому надо успеть все рассказать и все услышать. Иногда, заранее поняв мысль, обрываешь мать на полуслове, чтобы двигаться дальше.

Ей очень тяжело, прежде всего от бессилия что-либо изменить, от этой муторной тишины, от глухой заморозки, в которой я оказался. Единственной отдушиной для нее остается лишь поиск путей спасения и вызволения меня из плена.

— Нужен перечень нарушений твоего содержания, — спустя минут сорок разговор перешел в юридическое русло.

— Зачем? — отмахнулся я, предвидя бесполезность затеи.

— Надо. Адвокат запросил, — в глазах у матушки блеснул уверенный задор.

— Ну, если надо, запоминай. Раз за разом сижу в камере с осужденными, рецидивистами, психами, наркоманами, больными гепатитом и туберкулезом.

Даже сквозь матовую приглушенность оргстекла нельзя не заметить, как лицо матушки резко отдало известковой бледностью. Да мне и самому стало слегка не по себе от услышанного, хотя все это чистейшая правда. Воспоминания о сокамерниках, собранные за семь месяцев, действительно звучали жутковато.