Замурованные: Хроники Кремлевского централа
Шрифт:
Тюрьма сегодня неизбежно становится частью корпоративной культуры. Менеджерам вместе с искусством хорошего тона, умением всегда и всем улыбаться, правильно подбирать башмаки и галстуки под цвет и фасон костюма теперь надо осваивать еще и внутрикамерный этикет и правила внутреннего распорядка. Серость среднего класса на тюрьме приобретает новый, яркий, подчас пошловатый колор — на беду себе и на радость обществу. Нынешние репрессии похожи на хрущевские аграрные новации, когда в землю, доселе не знавшую ничего кроме хлеба и клевера, стали сажать кукурузу в масштабах страны. Одним — смешно, другим — жутко. Весело
Тюрьма — это те же «казаки-разбойники», тот же пейнтболл или экстремальный туризм. Но здесь острота ощущений достигается подлинной реальностью и непредсказуемостью происходящего с тобой. Здесь хороший коллектив дорогого стоит. Чем круче статья, тем интереснее компания. Тупо набьешь морду или отнимешь телефон, — хочешь не хочешь, будешь изучать чухонские наречия. Правда, прежде чем освоить таджикско-казахский диалект, забудешь свой родной коряво-сленговый и начнешь мычать. Зато, заехав по третьим-четвертым частям особо тяжких статей, предусматривающих от червонца до старости, можно быть уверенным в новых, как говаривал банкир Френкель, качественных приключениях. Может быть, кто-то, читая эти строки, недоверчиво ухмыльнется, зевнет, потянется в пухлом кресле и подумает: «Во гонит! Сорвался с прожарки и тележит на свободе!» Эх, если бы так оно и было! Наверное, на воле таких тюремных восторгов из себя не выдавишь…
На этом месте тормоза открылись, и меня подняли в зал, где судья в очередной раз решил продлить мне срок содержания под стражей. Зато из клетки повидался с родными, увидел только что вышедшую книгу «Роковая сделка: как продавали Аляску» под своим авторством. Аж пробирает от гордости. Адвокаты ходатайствовали о приобщении книги к делу, мол, сидел — писал и не скрывался от органов.
Когда везли в суд в автозаке, прямо надо мной потолок вдавливала крышка люка. Из надписи «аварийный выход» путем отрываний и перестановок собрали короткое «В РАЙ». Как все просто, близко и верно — кусок жести между преисподней и раем. Только люк оказался заварен…
В стакан Басманного суда за девять месяцев я попадаю в третий раз. Надписи на стенах — крик арестантских душ, — исполнены в духе «здесь был Вася», только к «Васе» непременно приписка статьи и срока: «Минск 228 ч. 3 Толя» (наркота в особо крупном, группой лиц), или «Вано из Челябинской обл. г. Сатка, дали 4 года ст. 162 ч. 2» (групповой разбой), а вот еще «Лобастый ст. 158 ч. 1» (кража), «Оса 228 ч. 2, 5 Централ х. 402» (этот сидит за наркоту в СИЗО 77/5 «Водный стадион» в камере № 402). Есть и сугубо исторические: «Дзержинский Ф.Э. — пидор». Далее следует политэкономия: «Тамбов! Стоять насмерть! За вами Ленинград!» (судя по всему — отклик на арест Кумарина), чуть ниже уже другой рукой карандашом нацарапано «Выстоим!», «ВВП… у МБХ», «N-банк не сдается и не признается. Генпрок посет!» (Рука менеджера банка «Нефтяной»), «Смерть козлам! Свободу хохлам!» (недобрая ирония над памятью почившего во бозе первого зампреда ЦБ)… Одним словом, утром — в газете, вечером — в куплете.
Стакан, в котором я сижу, похож на келью своим угловым сводом. Площадью полтора на полтора, высотой чуть за два метра, с узкой железной дверью, над которой в выдолбленном в стене квадратном отверстии спрятана лампа, загороженная решеткой и оргстеклом, чуть повыше слева — вытяжка, перекрытая металлическими
Сижу один. С одной стороны, скучно, с другой — можно спать, отжиматься, не глотать табачный дым и нервяк от соседа. Внутреннее напряжение глушится физическими нагрузками, усталость забивает чувства. Чтобы не взмокнуть, раздеваюсь до пояса. Стакан позволяет выполнять пять видов отжиманий в зависимости от угла наклона и расстояния между руками. Пять подходов, на каждый по пятнадцать—двадцать повторений — хватает часа на два. Потом стучишься в тормоза, чтобы выйти в туалет, где можно смыть пот. По возвращению — приземляешься на лавку, погружаешься в рваную дремоту — час, второй, третий… пока не пришел этап.
Сегодня отъезд затягивается — какая-то банда ждет приговора. Наконец начали выводить, пристегивая в упряжки по двое. Кинули в дальнюю «голубятню» автозака, русских здесь нет, одни индейцы. На общей «Матроске» «зилок» подразгрузили, меня перекинули в другой рукав, запихнули в темноту, разъедаемую дымом. Немного протиснувшись вглубь, наткнулся на протянутую руку. В грузном силуэте проступило круглое лицо с близко поставленными глазами, застекленными диоптриями.
— Мы разве знакомы? — поинтересовался я, хотя уверен, что ни на воле, ни в тюрьме мы не пересекались.
— Тесак, — вполголоса представился парень. — А я тебя узнал.
Растерянно-интеллигентный вид Максима Марцинкевича никак не соответствовал телеобразу «скинхеда-отморозка», «убивца таджиков и кавказцев».
— Значит, тоже на 99/1?
— Ага, — с тоской ответил Тесак.
— Откуда везут? С продленки?
— Не-а. На Сербского возили — на экспертизу. Продленка на прошлой неделе была — еще на три месяца.
— Сидишь-то уже сколько?
— Два месяца, — парень тяжело вздохнул.
— 282-я?
— Ага.
— Кто ведет? «Генка»?
— Нет, менты.
— Хотят чего?
— Показаний. На Белова, на Белковского, на Березу.
— Ну и подельнички у тебя! Ха-ха! Откуда мусора взялись с такой изощренной фантазией?
— Не знаю, они каждую неделю ходят.
— Как это «не знаю»?
— Ну, это… они не представились.
— Ты что, без адвоката с ними лясы точишь?
— Без. Жути гонят.
— На тебя у них есть что конкретное?
— Нет.
— Ну, вот и не спеши под загрузку становиться. Тем более арифметика здесь простая: больше четверки не дадут, условно-досрочное по половине, пока следствие, суд… короче, при самых мрачных раскладах — доедешь до зоны и домой. Так что шли ментов по общеизвестному адресу.
— Наверное, ты прав, — напряженно процедил Тесак. — Самому-то сколько светит?
— Столько не живут!