Замурованные: Хроники Кремлевского централа
Шрифт:
— Как ты? — бросил я на выходе банкиру.
— Нормально, меня двенадцатого на общую «Матроску» перекинули, — бодро ответил он.
Так вот почему наша встреча оказалась возможной. Леша уже не относился к юрисдикции ИЗ-99/1. Я собрался сказать, что сижу с его подельником, но вовремя спохватился, сообразив, что в этом случае сегодня же хату раскидают.
Возвращаясь по раздольным лестничным маршам «Тишины», я увидел девушку. Наверное, звучит дико, но в этих застенках по прошествии почти года увидеть красивую женщину — все равно что завешанную игрушками новогоднюю елку, тебя вмиг охватывает нежный праздничный трепет. Она действительно была хороша. Высокую грудь на узкой, словно пружина, талии раскачивал маятник бедер. Ее лицо не отличалось редкой красотой, да и просто красотой, но вполне гармонировало с молодой, упругой плотью.
Я звонко присвистнул, жадно разглядывая на ходу заветную анатомию. За спиной хохотнул конвой. Но, увы, подследственный не заслужил даже взгляда — надменного ли, чванливого, сочувственного или дразнящего, любопытного или высокомерного…никакого. Для нее — девушки на тюрьме — человек в наручниках не существует.
Логичное завершение сложившейся ситуации — меня заказали с вещами. Опера рванули на опережение, не дожидаясь кровопролития. Сборы я начал с библиотеки, оборудованной на верхней шконке. Пожалуй, это были самые шикарные нары в самой лучшей камере на всей «девятке». В противоположном углу от параши и ворот, возле решеток, без пассажира над головой, плотно занавешенные одеждой и полотенцами.
Собрался быстро, из еды захватил гречки-овсянки и немного фруктов, а много и не было. Наших с Шафраем передач хватало дня на три, в дальнейшем приходилось довольствоваться баландой.
Свою досаду и внутреннее напряжение от моего предстоящего переезда Боря Шафрай скрывал с трудом. Его потряхивало лишь от одной мысли остаться со злыми и голодными суками, готовыми оторваться на нем за меня и Умара. Керосина подбавлял Паскаль, полушепотом приговаривая: «Хана нам, Боря…»
Свои пожитки я перетащил на шестой этаж, составив их возле 607-й. В камере тускло, накурено. За последние полгода я почти отвык от такого смрада, который моментально сдавил виски, обострив тревогу и апатию. За столом сидели двое, кидали кости и курили. Один — нерусский, худой, маленького росточка, походил на сжатую пружину силы и нервов. Другой фигурой напоминал пингвина, со злобно-обиженным выражением лица, с подкожной улыбкой, перетянутой, словно обивка вековой тахты, с уксусно-желчными глазами, отражавшими яд души и гнилость тела. Я затащил баулы в камеру. На мое «здрасьте» лишь кивнули, не отрываясь от игры.
— Помочь? — лениво раздалось откуда-то из глубины.
— Справлюсь, — ответил я, разглядев в тюремном полумраке крепкого парня, одетого в дорогой спортивный костюм и с книжкой в руках: густые черные волосы, интеллигентные, правильные черты лица, осмысленный, радушный взгляд и широкая, скорее дежурная, чем искренняя улыбка. На первый взгляд ему нельзя дать больше тридцати, а военная выправка в комплекте с физиономией школьного учителя вводили в заблуждение относительно его заслуг в трактовке Уголовного кодекса.
Составив багаж и бросив матрас на шконку, я, стал знакомиться с новой компанией.
«Пингвина» звали Паша Гурин, маленького шустрого молдаванина — Олег Гуцу, черноволосого — Алексей Шерстобитов. Кроме них, свое арестантское ярмо тащили здесь рейдер Бадри Шенгелия и таможенник Вадим Николаев.
Бадри всего сорок два года, но возраст для него стал чистой формальностью сопровождающих документов: бледное лицо, отливающее трупной желтизной, еле тлеющие зрачки в едко-фиолетовых окаемках глазниц, дыхание с удушливым хрипом. Замызганный свитер хозяина заводов и пароходов оттягивала здоровенная торба с требухой.
Вадим Николаев похож на удивленного дога: взгляд грустный, недоверчивый, смиренно принимающий клетчатую реальность, но отказывающийся к ней привыкать. Лысый, сутулый, с оттопыренным кадыком, резко похудевший в тюрьме, с добродушно растерянным лицом, он располагал к себе. Николаев — хозяин таможенного терминала — был уличен в контрабанде и после месячной «прожарки» в наркоманских и завшивленных хатах общей «Матроски» уже полгода отдыхал на «девятке».
Молдаванин со своей бандой специализировался на грабеже крутых квартир и особняков. Получить меньше «червонца» он не мечтал, и, особо не тяготясь, коротал время за игрой в кости, разгадыванием нехитрых кроссвордов.
Паша Гурин выглядел пассажиром странным. Вечно сморщенный лоб, злая улыбка и напряженный, скачкообразный, резко-судорожный взгляд. Нервы у Гурина ни к черту. Вместе с нервами Паша жег сигареты. Одну за другой, глубоко, со свистящим шипением затягиваясь.
Он проходил по делу кражи антиквариата из Третьяковки и оказался не первоход: к своим двадцати восьми уже оттянул пятилетку на общем режиме. Странность заключалась в том, что на «девятке» он сидел недавно и перевели его сюда с детскими по здешним меркам статьями на ознакомку с томами дела. Объяснить сию причуду следствия он толком не мог, лишь нагонял блатных понтов и тумана. Как-то Паша упомянул, что на ознакомке его держат в клетке. Какую угрозу следаку мог представлять желеобразный, физически безвредный крадун со своей травоядной статьей также оставалось загадкой.
Меня, уже привыкшего к голодной диете, камера впечатлила количеством еды и литературы. Два холодильника набиты бастурмой, дорогими колбасами, изысканными сырами и вареной бараниной. Все шкафчики ломятся от хлебобулочных и шоколадных деликатесов, пол вдоль стены в беспорядке завален овощами и фруктами. Запасы не успевали съедать. Сыр зеленел, хлеб черствел, фрукты гнили. Чистота и порядок в камере никого не заботили: кругом пыль, грязь и плесень. Даже зеркало на дальняке покрывала жирная пленка. Пол под слоем пыли потерял свой естественный цвет, а дубок (стол. — Примеч. авт.) — алтарь арестантского бытия — был обильно замаран засохшими подтеками, отливавшими серебром табачного пепла.
Две верхних шконки, одна — над грузином, другая над молдаванином, заполонили стопки книг и журналов. Круг интересов сокамерников оказался на редкость разнообразным. Здесь тебе и жирный мужской глянец, и «Вокруг света», «Вопросы истории», «Родина». Рядом чернели потертые корешки казенных исторических романов и монографий, чуть поодаль россыпью пылились свежие «Эксперт», «Деньги», «Профиль»…
Заварили чай, зэки неспешно стали подтягиваться к столу.
— Вань, ты куришь? — первым делом осведомился Алексей.
— Бросил, — ответил я, утрясая в памяти имена новых соседей.
— Здорово! — обрадовался черноволосый. — Теперь нас здесь двое некурящих. Действительно, все остальные курили, курили много и везде. На столе и по шконкам разбросаны самодельные пепельницы.
— А спички у тебя есть? — с надеждой в голосе протараторил молдаванин.
— Вроде оставалось коробков пять. Дефицит?
— Угу, сигарет валом, а спичек нет, — почесал лысину Вадим. — В последний ларек не принесли. Осталось два коробка. Каждая спичка на счету, как патроны на передовой.