Замурованные: Хроники Кремлевского централа

Миронов Иван Борисович

Разительный контраст в перспективах явно взбодрил собеседника.

— Где сидишь? — сменил я тему.

— В 607-й.

— В большой, что ли?

— Да, в восьмиместке.

— Что за коллектив?

— Орехово-медведковский, кингисеппский, Шафрай, который по Козлову… Началась разгрузка воронка.

Хата 506-я, очередной тройник, отличается от камер третьего этажа серо-голубым пластиковым полом. Большое зеркало, дээспэшный буфет «под орех», непривычная форма шконок с высокими спинками. Занята лишь крайняя шконка напротив дальняка. Все шкафчики для документов и ниши под дубком заняты аккуратно подшитыми папками с бумагами, стопками газет и юридической

литературой. На столе несколько блоков «Кэмэла», на плечиках — темно-синий костюм небольшого размера и рубашка с ярлычком “Brioni”.

Стопку газет придавил толстый том уголовного дела, с небрежной карандашной записью «Френкель».

Кинув матрас на верхнюю шконку, не тороплюсь распаковывать баул, у столь неожиданного пассажира необходимо выяснить кое-какие детали. Банкира завели часа через полтора. Увидев меня, он натужно, растерянно улыбнулся, поздоровался, неуверенно протянул руку.

— Надо прояснить один момент, Алексей, — рука банкира зависла в воздухе.

— Какой? — недоуменно-вежливо протянул Френкель.

— Что у тебя с ориентацией? — с неуверенной надеждой, что не придется выламывать банкира из хаты, спросил я.

— Все нормально, — улыбка банкира обрела естественные очертания. — Традиционная.

— А что за слухи ходят?

— Мусора прокладывают. Меня, когда на Бутырку кинули, на следующий день туда газету с этой липой бросили.

— Ну и?

— Блатные разобрались… Не прошел у ментов этот номер.

— Женат?

— Три года. Только ребенка решили завести и на вот…

Любопытный парень этот банкир. На вид типичный «ботаник», тщедушный очкарик. Таких обычно шпыняют в школе, не любят бабы, не уважают мужики. В свои тридцать шесть он выглядит так, как, наверное, выглядел и в двадцать шесть, и в шестнадцать. Самые любимые его воспоминания — путешествия по Европе за рулем, самые теплые — работа проводником поезда «Москва—Владивосток». По взглядам, как и всякий банкир, — либерал, но либерализм Френкеля — это прежде всего свобода рынка. От политики отчужден, хотя благодаря редкой памяти и интересующейся натуре о ней блестяще осведомлен.

Спрашивает вдруг:

— Вань, я похож на еврея?

Интересный вопрос от банкира по фамилии Френкель, по отчеству Ефимович.

— А как же! Ефимыч! — ответил я.

— Странно, — растянул тот. — А я ведь себя к евреям не отношу. У меня только дед по отцу еврей.

К своему положению Алексей относится так же неожиданно, как и к национальности.

— Для меня тюрьма — это приключение, путешествие в затерянный мир. Да, в каждой сложной ситуации нужно уметь находить свои удовольствия.

Его закрыли 11 января, ровно на месяц позже, чем меня. Закинули на Бутырку, в большую хату — на 15–20 человек. Менты думали сломать — не сломали. Привезли сюда, в ИЗ-99/1 на постоянное место жительства.

Воли и дисциплины в этом путешественнике по затерянным мирам российского бытия хватит на роту спецназа. Вечная улыбка, близорукий прищур сквозь очки, из самых негативных чувств — удивление и растерянность. С вертухаями исключительно на «вы»: «будьте любезны», «спасибо», «здрасьте». Просидев семь месяцев в тюрьме, Алексей сумел не только не поднахвататься каторжанских манер, словечек, вычурной арестантской тоски, но, словно назло судьбе и неписаному тюремному уставу, упорно сохранял в себе свое вольное «я». Воронок он называет автобусом, шконку — кроваткой, камеру — номером, допросы — встречами, все процессуальные действия — работой. Единственные, кому достается от Френкеля, так это цирики, которых он

зовет «звероящерами» и «насекомыми». С присущей ему интеллигентностью Алексей никогда не спорит, он лишь высказывает свою точку зрения, всегда соглашаясь с логикой. Злобы и ненависти в нем ни грамма, о своих врагах, о ментах, прокурорах, судьях отзывается с иронией, порой даже с сочувствием. Иными словами, Френкель человек порядочный или очень натурально его изображающий. Хотя в тюрьме, если надел маску, рано или поздно она непременно сползет.

…Целый день идет дождь. На прогулке дали большой дворик. Впервые за неделю я побегал. Френкель, терпеливо дождавшись, пока закончу, стал сам наматывать круги. Бегает он на счет, борясь с собственными рекордами. Последний у него — четыреста кругов.

…В хате тишина, только мерно работает вытяжка. Хочется спать, банкир на ознакомке. Я улетел на свою верхнюю шконку — прямо на уровне решки. Отчего-то стало вдруг повольному радостно, нахлынули забытые чувства, голову закружило умиротворение. Отчего? Прямо с подушки, сквозь решетки и открытую форточку между ними я вижу улицу, зелень, крыши домов, но все не то, близко, рядом, но не то, это уже все было… Может, дождь? Небрежной рябью мазков сошедший с полотен Моне… Но небо плачет уже вторую неделю. И все-таки это ближе, теплее. Вдруг обжигает. Все! Нашел! Я слышу дождь! Прекрасная музыка, которая не играла в ушах с прошлой осени. Я и не мог ее слышать из-за особенности расположения окон в камерах, где прежде сидел. Здесь же, на пятом этаже, прямо под решкой раскинулась цинковая кровля дурдома, издававшая звуки торжественней и благозвучней любого музыкального оркестра.

С утра Френкеля забрали на суд. У него продленка. Сутки подряд он писал текст своего выступления, практически не спал. Работоспособность и упорство у него колоссальные.

На прогулке вдоволь набегался, в хате облился холодной водой, прямо к завтраку принесли газеты. Чем не жизнь?! Полистав прессу, завалился на шконку, ночью толком не спал. Под накатывающий сквозь форточку ветерок засыпается здесь быстро. Часа в четыре застучали тормоза.

«Собираемся с вещами». Сопоставив факты, прихожу к выводу, что перекидывают на общую тюрьму. В таком случае к полуночи смогу хлопнуть боевые сто грамм и услышать родные голоса, пусть даже и по телефону.

Упаковавшись, черкнув сокамернику прощальную записку, перекусив на дорожку, сообщаю продольному о готовности на этап. Через двадцать минут вывели, под вой «кукушки» повели вниз. Ура! Срываюсь с заморозки! На четвертом этаже сидят баландеры, третий этаж — для нас, обвиняемых, но он вроде как под ремонтом. Но маршрут этапа обрывается именно здесь. Пятнистая сутулая спина остановилась возле хаты 303. Синие обшарпанные стены, облезлая краска на сером металле тормозов с середины января успели подзабыться.

Вещи перенес за три ходки. К этому времени соседние камеры на пятом этаже уже сиротливо распахнуты. Похоже, разгружают этаж. С учетом того, что пятый этаж недавно из-под ремонта, значит, расчищают или под чей-то массовый заезд, или для переоснащения аппаратурой.

Новое мое прибежище четырехместная 303-я — в ужасном состоянии. Штукатурка пузырится от влаги, трубы гнилые и ржавые, вентиляция гудит, как вертолет, и работает в обратную сторону. Верхнюю и нижнюю шконки уже подобрали два пассажира. Один совсем молодой, на вид лет семнадцати—восемнадцати, другому слегка за тридцать, сухой, с рельефной мускулатурой, с явным прибалтийским акцентом. Хлопцы заехали передо мной, поэтому разруха в хате вполне оправдана.