Замурованные: Хроники Кремлевского централа
Шрифт:
— Как вы оцениваете состояние современной правоохранительной системы?
— Нет системы как таковой. Остался лишь красивый рекламный фасад, а за ним правовой нигилизм, откровенный и безжалостный беспредел, безудержная коррупция и бесцеремонное вымогательство. Далеко ходить не надо. За месяц до моего ареста в Питере похитили девочку и мальчика. Сначала похитители вышли на руководителя агентства журналистских расследований Константинова и потребовали выкуп — миллион долларов. Константинов их путал дней десять, пока не подключился второй переговорщик. Похитители говорили с ним единожды и сразу вычислили, что он — мент. Рыбак рыбака… После того как переговоры чуть не были сорваны, я переключил их непосредственно на себя. На другом конце провода звучал уверенный милицейский голос. Я не владею гипнозом, которым пользуется господин Бастрыкин, но мне приходилось долго общаться с этими товарищами. Поверьте, что все их ужимки, повадки, жесты, профессиональный сленг ни с чем не перепутаешь. Мы вызволили детей. И если у прокурора Санкт-Петербурга осталась совесть, он подтвердит, что после освобождения девочки мне при нем звонили из Генпрокуратуры с просьбой поделиться с ними лаврами спасителей и что по совету городского прокурора я их послал по общеизвестному адресу. Вот и получается, что я, якобы бандит, вырвал ребятишек из рук ментов, которых мы бы взяли, если бы не помешали войсковые маневры.
— Как идет расследование, ведь скоро будет год вашего заключения?
— Все обвинения в рейдерстве и организации покушения на Сергея Васильева основываются исключительно на показаниях инвалида второй группы Бадри Шенгелии, грузинского Аль Капоне, как его называют в Питере. Со слов этого единственного свидетеля обвинения, я в его присутствии попросил Вячеслава Дрокова найти два автомата. И когда Шенгелия спросил: «Зачем Слава ищет автоматы?», я якобы сказал: «Да, мы Васильева хотим убить, чтобы забрать терминал». За этот грузинский идиотизм прокуроры пообещали Шенгелии на выбор или шесть лет условно, или небольшой реальный срок, чтобы уйти за отсиженным в СИЗО. Иных чувств, кроме брезгливости и жалости к больному, сломленному человеку, разменявшему на пилюльки совесть и порядочность, Шенгелия у меня не вызывает. Хотя следствие всеми средствами пытается доказать обратное. На моих бывших сокамерников давили опера, мол, пишите, что слышали, как Барсуков рассказывал в хате, что отрежет Бадри голову и будет играть ею в футбол. Однако даже следователям Следственного комитета при Генпрокуратуре очевидно, что болезненные «воспоминания» Шенгелии ни один суд при рассмотрении дела по существу не примет. Поэтому все это время они терзают людей, вербуя их в лжесвидетели. Через пресс-хату, в которой заправлял пожизненно осужденный Олег Пылев, сначала пропустили Шенгелию, затем Павла Цыганка (проходит по делу о рейдерстве. — Примеч. авт.), молодого, крепкого, под два метра ростом. У Цыганка, в отличие от Бадри, хватило здоровья и сил, чтобы выдюжить и не пойти на «сотрудничество», хотя Пылев конкретно требовал показаний против меня. Из мурманской зоны привезли некоего Славу, уже осужденного на 25 лет, предложив сокращение срока за показания. Когда этот Слава отказался от прямого оговора меня и Дронова, ему предложили в качестве компромисса показать, что Дронов просил у него автоматы. Но и эти потуги следствия оказались тщетными. Братьев Олега и Андрея Михалевых, обвиняемых в расстреле кортежа Васильева, полковник Г.Н. Захаров и подполковник Д.Н. Денисов запытали до такой степени, что их еле-еле реанимировала «скорая»… Вань, пожалуй, хватит, — тяжело вздохнул Кумарин, прикусив нижнюю губу.
— Сердце, Сергеич?!
— Нормально. Сейчас отойдет, — процедил сквозь зубы собеседник, откинувшись на шконарь.
С большим трудом текст беседы мне удалось передать адвокату. Интервью вышло полгода спустя, когда с Кумариным мы расстались. Открытое мнение Владимира Сергеевича стоило ему десяти суток карцера, щедро выписанных администрацией изолятора.
— Скука и горе — два врага человеческого счастья, а жизнь — слабое колебание между ними, — премудро и грустно изрек Жура, лежа на шконке, блуждая взглядом по потолку.
— Ну, ты гонишь, Серый! — удивился Олигарх снизу.
— Гонят, Олежек, дерьмо по трубам, а это Шопенгауэр, — пояснил Жура, не отрывая от потолка глаз.
— Шопен куда? — дернул рваной улыбкой Олег, стараясь говорить тихо, чтобы не оборвать хрупкий сон Сергеича.
— Слышь, Олег, может, в домино на пару?
— Давай, Журавский. — Олигарх полез за костяшками.
— Как приятно и забыто. Меня Журавским только девочки звали в начальной школе, — сладко завспоминал Жура, усевшись напротив Олега. — Значит, играем на твою шконку.
— Щаззз… Ага, — то ли улыбнулся, то ли поморщился Олигарх.
— Ну, если не хочешь на шконку, тогда давай на просто так.
— А проиграть не боишься?
— Чего бояться-то?
— Если проиграешь, в лучшем случае фуфлыжником останешься.
— А ты в курсе, что фуфлыжник — это не тот, кто отдать, а кто получить не может?
— Короче, играем без интереса, — вконец запутавшийся Олег стал нервно набирать фишки.
— Итак, воровской фарт против лоховского счастья, — Жура начал с «один: один».
— Один: четыре, — вслух сходил соперник.
— У тебя сколько детей, Олега? — развлекал себя разговором Жура.
— Четверо. Три дочки и сын.
— Старший — сын?
— Нет, сыну пятнадцать лет, а старшая — дочка, ей двадцать.
— Учится?
— Ага, в МГИМО. — Олег скинул с рук последнюю костяшку. — Закончил. Считаем.
— Короче, пиши мне. — Жура поперебирал губами, суммируя собственный остаток.
— Пиши примерно… семьдесят.
— Что значит — примерно?
— Че придираешься? Примерно семьдесят.
— Здесь восемьдесят девять. — Олег победно загрузил Журу.
— Пиши сразу сто. Мелочный ты, Олежек. Только время тратим.
— Время пожалел? Трамвай стоит.
— Хорош чесать. Давай дальше. — Жура раздраженно перемешал кости. — Дети-то у тебя от одной жены?
— От двух.
— То есть две малые у тебя от второй?
— Нет, через одного.
— Ух, ты! Как это?
— Старшая от первой, сын от второй, дочка, которой одиннадцать, от первой, и, соответственно, которой четыре, — от второй. Но все дети живут со мной.
— Тяжело справляться?
— У нас с ними очень доверительные отношения. Девчонки делятся со мной даже тем, чем с матерью боятся.
— Старшая тебя внуками еще не осчастливила? Четверки есть?
— Нету.
— Пожуем и эту. Бери тогда.
— Я ей сказал: живи с кем хочешь, но чтоб никаких детей и никакой свадьбы.
— А если залетит? — Даже Жура опешил от такой отцовской позиции.
— Аборт сделает… Считаем! Ха-ха. Все тебе.
— Олег, сегодня бог фарта за тебя. Как играешь! Ты просто человек-игра!
— Да, ладно, — Олигарх светился довольным азартом.
— А сыну, говоришь, сколько?
— Пятнадцать.
— Скоро женщин водить начнет.
— Надеюсь…
— Что значит «надеюсь»?
— Он у меня такой тихий, худой, больше за компьютером. Вот один мой знакомый, когда сыну исполнилось семнадцать, купил хорошую дорогую проститутку, ну, и организовал якобы случайное с ним знакомство. Вот я тоже склоняюсь к такому варианту.
— Смотри, Макаренко, вырастет у тебя малый мажором, как присядет на шею, будешь ему шелестеть всю жизнь. Сколько у меня таких знакомых было. Один Петя Сосковец чего стоит! У него папа кем-то в правительстве работал. Короче, бабла… Он сам не знал, где у него дно. Так вот, Петя гердос нюхал. Что только папаша ни делал, чтобы сына вылечить: закрытые клиники здесь, в Европе — без толку. Сейчас, наверное, уже сторчался. А еще был у меня знакомый Жека, тоже чистая живность, кокаиновая голова — тридцать два—тридцать три года. Всех знает, везде тусует, вечно на черном «хаммере» обдолбанный по встречке. Менты тормозят, он ксиву им в зубы, те под козырек. Заехали мы как-то к нему юзануть на хату. А там все стены, прикинь, в фотках — папа его в генеральской форме с Владимиром Владимировичем на шашлыках, в обнимку.