Занимательное литературоведение, или Новые похождения знакомых героев

Сарнов Бенедикт Михайлович

Уотсон сразу понял, куда клонит Холмс.

– Иными словами, - сказал он, - вы намекаете на то, что явление графини - не что иное, как плод расстроенного воображения Германна?

– Во всяком случае, мы с вами не вправе отбрасывать эту версию, ответил Холмс.

– Что же вы предлагаете?

– Я думаю, нам придется еще раз допросить главного виновника всех этих загадочных событий.

– Германна?
– удивился Уотсон.
– Но ведь мы с ним уже...

– Да, мы с ним уже беседовали, - кивнул Холмс.
– Но на другую тему. Не разводите руками, мой дорогой,

сейчас вы все поймете...

Узнав своих давешних визитеров, Германн ничуть не удивился.

– А, это опять вы?
– безучастно промолвил он.
– Сдается мне, что вы все-таки из полиции.

– Уверяю вас, вы ошибаетесь, - заверил его Холмс.
– Однако мне хотелось бы задать вам еще несколько вопросов. Даю слово джентльмена, что разговор наш и на этот раз будет сугубо конфиденциальным и не повлечет за собой ни каких неприятных для вас последствий.

– Мне все равно, - махнул рукой Германн.
– Извольте, я готов отвечать.

– Я хотел бы, - начал Холмс, - чтобы вы по возможности точно припомнили все обстоятельства, которые непосредственно предшествовали вашему ночному видению. Покойная графиня привиделась вам...

– Три дня спустя после той роковой ночи, когда я вошел в ее спальню с пистолетом в руке, - ответил Германн.
– Это было ночью, в четыре часа. Я отчетливо слышал, как часы пробили четыре.

– Об этом вы нам уже рассказывали, - прервал его Холмс.
– Сейчас меня интересует другое. Что было накануне? Как вы провели этот день?

– В девять часов утра я отправился в монастырь, где должны были отпевать тело усопшей.

– Что побудило вас принять участие в церемонии? Раскаяние?

Германн задумчиво покачал головой:

– Нет, раскаяния я не чувствовал. Однако я не мог совершенно заглушить голос совести, твердивший мне: ты убийца старухи!

– Ах, сударь! Сколько бы вы ни старались притворяться равнодушным, я вижу: вас мучила и продолжает мучить совесть!
– воскликнул Уотсон.

– Две неподвижные идеи не могут вместе существовать в нравственной природе, - возразил Германн.
– Точно так же, как два тела не могут в физическом мире занимать одно место.

– Что вы этим хотите сказать?
– не понял Уотсон.

– Тройка, семерка и туз полностью заслонили в моем воображении образ мертвой старухи, - пояснил свою мысль Германн.

Уставившись на Холмса и Уотсона невидящим взглядом, он заговорил со страстью, неожиданной для человека, который только что казался погруженным в глубокую апатию.

– Тройка, семерка и туз не выходят из моего воображения. Названия сии шевелятся у меня на губах. Увидев молодую девушку, я восклицаю: "Как она стройна! Настоящая тройка червонная!" У меня спрашивают: который час? Я отвечаю: без пяти минут семерка. Всякий пузатый мужчина напоминает мне туза. Тройка, семерка, туз преследуют меня но сне, принимая всевозможные виды. Тройка цветет предо мною в образе пышного грандифлора, семерка представляется готическими воротами, туз огромным пауком.

– Все это происходит с вами сейчас, - холодно прервал эти излияния Германна Холмс.
– А мы интересуемся тем,

что было тогда, до того, как старуха явилась к вам с того света и открыла тайну трех карт. Если я вас правильно понял, тогда совесть вас все-таки мучила? Вы не станете этого отрицать?

Видя замешательство Германна, Уотсон решил ему помочь.

– Простите за нескромный вопрос, - сказал он.
– Вы человек религиозный?

– По правде говоря, в душе моей мало истинной веры, - признался Германн.
– Но я человек суеверный. У меня множество предрассудков... Как ни стыдно мне в этом сознаться, я верил, что мертвая графиня могла иметь вредное влияние на мою жизнь. Вот я и решился явиться на ее похороны, чтобы испросить у нее прощения.

– Прошу вас, расскажите подробно обо всем, что с вами случилось в тот день, - сказал Холмс.

– Церковь была полна, - начал Германн.
– Я насилу мог пробраться сквозь толщу народа. Гроб стоял на богатом катафалке под бархатным балдахином. Усопшая лежала в нем с руками, сложенными на груди, в кружевном чепце и белом атласном платье. Кругом в глубоком трауре стояли родственники: дети, внуки, правнуки.

– Тяжкое зрелище, - вздохнул Уотсон.
– Не знаю, как вы, а я так совершенно не выношу слез, в особенности женских.

– Нет, - возразил Германн.
– слез не было. Графиня была так стара, что смерть ее никого не могла бы поразить. Тем неожиданнее для всех явилось то, что случилось со мною.

– А что с вами случилось?
– быстро спросил Холмс.

– После свершения службы пошли прощаться с телом. Сперва родственники, потом многочисленные гости. Решился подойти к гробу и я...

– Ну?.. Что же вы замолчали?

С видимым усилием Германн продолжил свой рассказ:

– Я поклонился в землю и несколько минут лежал на холодном полу, усыпанном ельником. Наконец приподнялся, взошел на ступеньки катафалка и поклонился... Мне говорили потом, что в сей миг я был бледен, как сама покойница...

– Кто бы мог подумать, что вы так впечатлительны, - удивился Уотсон.

– Признаться, я и сам этого не думал. По натуре я холоден и крайне сдержан в проявлении чувств. Но тут... Тут случилось нечто, поразившее меня в самое сердце.

– Что же?
– снова подстегнул его Холмс.

– В тот миг, как я склонился над гробом, мне показалось, что мертвая графиня насмешливо взглянула на меня, прищурившись одним глазом. В ужасе подавшись назад, я оступился и навзничь грянулся оземь.

– Какой ужас!
– воскликнул Уотсон.

– То-то, я думаю, был переполох, - невозмутимо ото звался Холмс.

– Да, - кивнул Германн.
– Этот эпизод возмутил на несколько минут торжественность мрачного обряда. Немедля нашлось объяснение моего странного поведения. Кто-то пустил слух, что я якобы побочный сын покойной графини. Один англичанин...

– Бог с ним, с англичанином - прервал его Холмс. Расскажите лучше, что было потом.

– Извольте, - пожал плечами Германн.
– Весь день я пребывал в чрезвычайном расстройстве. Обедая в уединенном трактире, я, против своего обыкновения, очень много пил...