Западная Европа. 1917-й.
Шрифт:
Письмо, это, ставшее известным Мальви, было 4 сентября прочитано по его настоянию тогдашним главой французского правительства Пенлеве в палате депутатов. Оно произвело здесь впечатление разорвавшейся бомбы. Шесть с лишним часов — пока шло заседание — в зале не затихали крики, угрозы, взаимные оскорбления членов левых и правых групп парламента. Мальви пытался вновь изложить основы своего метода, левые — звали к защите республики, правые — вопили об измене. Шум в зале стоял такой, что в нем тонули слова ораторов. Видны были лишь красные от натуги лица, раскрытые в крике рты, поднятые, как для удара, кулаки.
В последующие недели бурные
Мальви апеллировал к своим товарищам по партии. В середине октября он выступил на заседании парламентской группы радикал-социалистов. По словам корреспондента «Юманите», Мальви был бледен выступая, у него был измученный вид глубоко страдающего человека. Он сказал, что оставался верен программе радикалов и что, вмешиваясь в ход рабочих конфликтов, хотел добиться установления социального мира. Группа устроила ему овацию{249}. Однако, как отметил в своем дневнике лорд Берти, группа радикал-социалистов — «это не палата и тем более не сенат, где тигр, пожирающий людей (т. е. Клемансо, — К. К.), поджидает свою жертву»{250}.
Травля продолжалась и 27 ноября, когда у власти уже стоял кабинет Клемансо. Мальви, не видя иной возможности восстановить свое доброе имя, обратился к палате с горячей просьбой предать его верховному суду сената. «Я вас прошу, я вас умоляю…»
Суд над ним состоялся в 1918 г. в обстановке утвердившейся во Франции клемансистской реакции. Сенат отверг обвинение Мальви в государственной измене, но осудил его метод управления, признав виновным в том, что он «неправильно понял, не выполнил и предал свои обязанности и совершил, таким образом, должностное преступление». Мальви был приговорен к пяти годам изгнания. «Он осужден не за отдельные поступки, но за всю свою политику», — комментировал Клемансо этот приговор сената{251}.
Борьба вокруг Мальви — его действий, даже его личности — важный, но не единственный аспект спора о методах управления народными массами, который шел в 1917 г. в правящих кругах Франции и вышел далеко за пределы обычных разногласий между либералами и консерваторами (как бы ни называлась официально та партия, в которую они входили).
От утверждения консерваторов, что «во время войны должны торжествовать идеи дисциплины, порядка, слепого послушания», был один только шаг до стремления к сильной личной власти и даже к военной диктатуре. Многие правые политические деятели, журналисты этот шаг в 1917 г. сделали. «Волевая. личность с деспотическими замашками оказала бы нам большую помощь в нынешних обстоятельствах», — писал Кашо 19 марта 1917 г., испуганный свержением самодержавия в России.
После кровавого подавления Временным правительством июльской демонстрации петроградского пролетариата французские правые увидели образец для подражания в Керенском, а когда надежды на то, что он сумеет помешать углублению русской революции и обеспечить активное участие России в войне, оказались ложными, отдали свои симпатии Корнилову.
В дни похода Корнилова на Петроград французские представители в России, действуя рука об руку с английскими, делали все от них зависевшее, чтобы обеспечить
Играло тут роль не одно только положение в России. «Проявлению симпатий к Корнилову (в дни его похода на Петроград. — К. К.) способствовало то обстоятельство, что в самой Франции ныне наблюдается… стремление к усилению власти», — сообщал в русское министерство иностранных дел 4 сентября 1917 г. Севастопуло{252}. О том, что «пример Корнилова соблазняет некоторых людей во Франции», говорил 18 сентября 1917 г. в палате депутатов Жобер{253}.
В вопросе о том, кто должен стать кандидатом в диктаторы во Франции, единства у правых не было. Одни называли Клемансо, другие — генерала Ж. Жоффра и искусственно раздували с этой целью его угасавшую популярность. «Мы придем, и очень скоро, к тому же положению, как в России, если только не найдут человека с железным кулаком… Многие считают, что он должен быть военным», — записал 9 июня 1917 г. в своем дневнике сотрудник французского министерства иностранных дел{254}.
Стремление к установлению сильной личной власти и даже диктатуры шло рука об руку с нападками на парламентскую систему управления.
Консерваторы всех сортов и оттенков дружно твердили, что попытки парламентского контроля над действиями исполнительной власти ослабляют последнюю, что необходимость присутствовать на заседаниях палаты отнимает у членов правительства слишком много времени, что депутаты, «чье место в окопах», «преследуют» министров бесконечными запросами и это мешает успешному ведению войны.
«Как изучать, размышлять, действовать, если внимание главы правительства и министров без конца отвлекают Бурбонский дворец (где работала палата депутатов. — К. К.), его заседания, его комиссии, происходящие в нем инциденты, плетущиеся в нем интриги?!» — патетически восклицала «Тан»{255}.
Националисты в своей критике парламента шли еще дальше, и Ш. Моррас утверждал, что парламент — это «очаг внутренних трудностей» и «постоянный фактор разъединения и конфликтов»{256}. Как таковой, он должен быть распущен.
О националистах в этой связи следует сказать особо. Рост их влияния во Франции в 1917 г. был результатом войны и обострения внутренних противоречий в стране, с одной стороны, и ответом какой-то части французской буржуазии на революцию в России — с другой.
«Реакционная партия, — писал летом 1917 г. А. Барбюс, — предстает сейчас в новом обличье национализма. Все ошибки, все ужасные и опасные ошибки павших режимов и исчерпавших себя верований вновь возрождаются под этим названием… Национализм, — заключал он, — это милитаризм и война»{257}.
Национализм был также отрицанием основных принципов буржуазной демократии.
Еще до войны французские «интегральные националисты» и их сторонники выступили страстными проповедниками монархизма, противниками буржуазно-демократических институтов. Войну они восприняли как подтверждение правильности своих убеждений. С войной «человеческая личность исчезла». ««Король-индивидуум» призван к анонимной жертве… это опрокидывает все ценности демократии», — писал в апреле 1915 г. Ж. Бенвиль{258}.