Западная Европа. 1917-й.
Шрифт:
Но министр, уступая, не заходил далее определенной черты. Так, он «напомнил» префектам, что рабочие собрания должны носить строго корпоративный характер{231}, и после этого полиция стала подчас запрещать не только митинги в честь русской революции, но и общеобразовательные собрания, вроде вечера памяти В. Гюго. Однако Мальви упорно отказывался запретить, как того требовало военное командование, все рабочие собрания, так же как отказывался распустить рабочие организации (Всеобщую конфедерацию труда, биржи труда, рабочие синдикаты и т. п.) и арестовать Мерргейма.
Председатель федерации металлистов А. Мерргейм стоял в начале войны на левых позициях. После Циммер-вальдской конференции он повернул вправо{232}.
Мерргейм был популярен среди металлистов, и арестовать его — значило пойти на разрыв с влиятельным отрядом французского пролетариата. Вопрос о том, следует ли это сделать, вызвал, по выражению Пенлеве, «великий спор» между членами правительственного комитета{233}. В конце концов мнение Мальви, категорически возражавшего против ареста Мерргейма, взяло верх.
Раздраженный тем, что ему не удается толкнуть Мальви на путь массовых репрессий и добиться «быстрого и радикального» искоренения антивоенной пропаганды в стране (на деле отнюдь не такой значительной, как ему представлялось), Петен все решительней брал курс на прямое вмешательство военных в жизнь тыла. Выразительной иллюстрацией подобного вмешательства могут служить события в Вилене и Ньевре, где командующие округами установили в дни стачек пулеметы (в арсенале Вилена) и куда завезли огнестрельное оружие (на предприятия Ньевра).
Мальви и его префекты поспешили выступить в роли примирителей, и кровопролития в обоих случаях удалось избежать.
От министра внутренних дел Петен теперь требовал информации о деятельности антивоенных организаций и о рабочих собраниях в Париже и провинции с указанием имен ораторов и подробным изложением всех выступлений. Петен требовал пересылать ему экземпляры всех захваченных в тылу антивоенных листовок, докладывать обо всех циркулирующих в тылу слухах и т. п. «Командование должно следить за выступлениями против войны и предупреждать их. Я настаиваю на том, чтобы получить для этого возможность», — писал он Пенлеве{234}.
Мальви, к которому это требование в первую очередь относилось, оставался верен своей тактике. Он не отказывал командарму в информации, но и всячески зажимал ее. Отступая и маневрируя, он упорно пытался сохранить незыблемыми основные устои политики «священного единения» с ее ставкой на «дружбу» с рабочими и опорой на шовинистическую верхушку рабочего движения. А это в условиях резкого обострения социальных противоречий, какое принес с собой 1917 год, представлялось французской реакции (военной и штатской) и неэффективным, и опасным.
В результате от либерального министра внутренних дел отходили даже и те умеренно консервативные круги, которые поддерживали его прежде. «Мы открыто заявляем, что принадлежим к тем, кто в 1914 г. одобрял политику г. Мальви, но теперь положение изменилось… и это неизбежно должно привести к переменам в нашей внутренней политике», — писал редактор «Фигаро» Капю{235}.
22 июля 1917 г. против Мальви выступил в сенате Клемансо{236}. Изложение принципиальной сущности вопроса не было сильной стороной «тигра». «Он обладал разящим талантом полемиста… — писал о Клемансо Рибо. — Когда он старался произнести большую речь, насыщенную политическими идеями и доктринами, он оказывался недостойным самого
Так это произошло и 22 июля. Четырехчасовая речь Клемансо была, какой сам признал, «un peu decousu» (немного бессвязна), так что он в конце концов предложил слушателям самим реконструировать картину целого. Перескакивая с одного вопроса на другой, Клемансо свалил в кучу все: факты, намеки, личные выпады, остроты. Выпадов против буржуазной демократии его речь не содержала, и он даже подчеркнул «достоинства парламентаризма». Однако он яростно обрушился на «антипатриотические анархистские элементы», которые, если верить ему, проникли в мае — июне 1917 г. в среду забастовщиков, и на Мальви, который, как он стремился доказать, этим элементам потворствовал. Говорил Клемансо о «бошах», которые, пользуясь попустительством Мальви, свободно разгуливают по Парижу, о пораженцах и агентах врага, с которыми Мальви обещает бороться, но не борется, о префектах, которых Мальви якобы «связывает по рукам и ногам», мешая им производить обыски и арестовывать дезертиров. «Во всем, что касается бережного обращения с антипатриотами и охраны их от закона, также как и в своем сочувствии немцам и австрийцам, министерство, руководимое Мальви, еще долго не будет иметь равного», — утверждал оратор. «Ваш друг Альмерейда», — то и дело повторял он, обращаясь к Мальви и намекая на дружеские отношения, якобы связывавшие Мальви с подозреваемым в шпионаже редактором пацифистской газеты «Бонне руж» В. Альмерейдой.
«Когда вы наведете порядок на фабриках? Мы должны навести порядок в тылу!» — взывал Клемансо к аудитории. Он был не прочь навести этот «порядок» с помощью военных. Подхватывая требование Петена, Клемансо настаивал на предоставлении министерством внутренних дел военному командованию сведений о рабочем движении. «Когда командующий военным округом узнаёт о достойных сожаления фактах, он действует сам и предупреждает генеральный штаб о том, чтобы тот принял срочные меры», — заявлял Клемансо. «Русский пример» огорчал его, но реакционные мероприятия Керенского его утешали и представлялись достойными подражания. «Глава русского правительства, которого вы, возможно, не сочтете либеральным, выполнит свой долг. Он издал прокламацию, в которой заявил, что будет арестовывать и бросать в тюрьму всех, кто не станет уважать законы»[17]. Эти последние слова Клемансо вызвали в аудитории, как сказано в стенографическом отчете, «живые аплодисменты». Вообще шум в зале все четыре часа, что Клемансо был на трибуне, стоял невероятный. Сенаторы смеялись, возмущались, подавали одобрительные или протестующие реплики (первых было больше, ибо сенат был в большинстве своем настроен консервативно).
Мальви, как и обычно, отвечал на речь Клемансо логично и сдержанно. «Я считаю, что политика, которую я проводил в течение трех лет, — это хорошая политика, единственная, которая может привести пас к победе. И я не изменю ее, что бы ни произошло, — заявил он под одобрительные возгласы слева. — Я думал и думаю, что, если мы хотим поддержать внутренний мир, столь необходимый для войны до победы, мы должны проводить политику священного единения во всей ее полноте… Это легко — подавлять, запрещать, обыскивать, арестовывать… Гораздо труднее, а возможно, и похвальнее не только наказывать, но и предупреждать. Убеждение требует больше времени и сил, чем репрессии»{238}.
Политика «священного единения», которую так упорно отстаивал Мальви, не исключала применения репрессий. Мальви лишь стремился по возможности уменьшить их число. Он торопился лишний раз продемонстрировать это в своей речи, заявив что дал указание полиции пресекать «с крайней суровостью» действительно серьезную антивоенную пропаганду. Он перечислил также некоторые конкретные случаи обысков и арестов, проведенных полицией за годы войны, в частности весной и летом 1917 г., и некоторые приговоры, вынесенные судами за это время.