Западня
Шрифт:
– Об этом я не хочу говорить.
– Когда вы в последний раз выходили из дома?
– Около одиннадцати лет назад.
Ленцен кивает.
– А что случилось тогда?
Молчу.
– Об этом я не хочу говорить, – наконец говорю я.
Ленцен спокойно принимает ответ, лишь слегка приподнимает брови.
– А как вам живется, запертой в четырех стенах?
Вздыхаю.
– Что сказать? – отвечаю я. – Не знаю, как рассказать об этом тому, кто никогда этого не испытывал. Мир вдруг становится очень маленьким. Возникает ощущение, что весь мир – у тебя в голове, а все, что не в голове, – этого просто нет. Все, что видишь за окном, все, что слышишь, шум дождя, косуля на лесной опушке, летняя гроза над озером, кажется, будто все это очень далеко, на другой планете.
– Это причиняет страдание? – спрашивает Ленцен.
– Поначалу да, – отвечаю я. – Но удивительно, как быстро становится нормальным то, что сперва казалось невыносимым. Мы способны ко всему привыкнуть. Не полюбить – нет. Привыкнуть. К боли, к безнадежности, к неволе…
Стараюсь отвечать развернуто. Поддерживать разговор. Нормальное интервью. Надо усыпить его бдительность. Его сомнения, его подозрения.
– Чего вам больше всего не хватает?
На минуту задумываюсь. Так много всего, чего нет в моем мире. Ярко освещенные чужие окна и незнакомые люди внутри, на которых бросаешь взгляд, проходя мимо. Туристы, которые спрашивают дорогу. Одежда, мокрая от дождя. Велосипед, который у тебя украли.
Оброненное мороженое, тающее на раскаленном асфальте. «Майское дерево».
Поиск места для парковки. Цветы на лугу. Детские рисунки мелом на асфальте. Церковные колокола.
– Всего, – наконец отвечаю я. – Не обязательно чего-то грандиозного. Вроде сафари в Кении, прыжка с парашютом в Новой Зеландии или пышной свадьбы. Самых обычных, милых, нормальных мелочей.
– Например?
– Идти по улице, улыбнуться незнакомому прохожему и в ответ увидеть улыбку на его лице. Или вдруг заметить, что в долго пустовавшем помещении по соседству открылся новый милый ресторанчик.
Ленцен улыбается.
– Так маленькие дети разглядывают что-нибудь, затаив дыхание.
Он кивает, как будто хочет сказать, мол, прекрасно понимает, что я имею в виду.
– Или запахи в цветочной лавке… Такого вот рода мелочи. Испытывать то, что испытывают все, чувствовать связь со всеми и во всем – в жизни, смерти, работе, отдыхе, юности, старости, радости, гневе.
Останавливаю себя, заметив, что уже не просто даю интервью, но стараюсь предельно искренне ответить на вопрос, сама не понимая зачем. Это так приятно – говорить. Возможно, потому, что я так редко говорила последние годы. Потому, что меня так редко о чем-нибудь спрашивали.
Черт бы тебя побрал, Линда.
– И конечно, мне очень не хватает природы, – продолжаю я. – Очень.
С трудом сдерживаю тяжелый вздох, чувствую, как от тоски перехватывает горло, словно от изжоги, именно сейчас, именно в этой ситуации, черт бы меня побрал.
Возможно, было бы проще, если бы Ленцен был уродом.
Ленцен молчит, словно не хочет нарушать послезвучие от сказанного мной, похоже, он что-то обдумывает.
Но он не урод.
– Вы чувствуете себя одинокой? – спрашивает он.
– Я бы не назвала себя одинокой. Я много общаюсь, сегодня ведь для этого не обязательно ходить в гости, в нашем распоряжении достаточно возможностей для общения, так сказать, на расстоянии.
Ленцену трудно противостоять. Он прекрасно умеет слушать. Он смотрит на меня, а я невольно спрашиваю себя, как выгляжу в его глазах. Его взгляд останавливается на моих глазах, губах, шее. Сердце начинает биться быстрее – от страха и еще бог знает от чего.
– Можете рассказать о самых главных людях в вашей жизни? – спрашивает он наконец, и в голове у меня раздается пронзительный сигнал тревоги.
Было бы чертовски глупо демонстрировать перед убийцей уязвимые места. Можно, конечно, соврать, но решаю, что разумнее встать в позу застегнутой на все пуговицы знаменитости.
– Послушайте, мы как-то незаметно переходим границу. Думаю, будет лучше, если мы, как и было заранее оговорено, сосредоточимся на вопросах о моей новой книге.
Внутренне собираюсь. Надо постепенно повернуть разговор так, чтобы Ленцен не только задавал свои вопросы, но и отвечал на мои.
– Простите, – говорит он. – Я не хотел вторгаться в ваше личное пространство.
– Хорошо, – отвечаю я.
– А у вас сейчас кто-то есть? – спрашивает Ленцен, и я хмурюсь, не в силах сдержать раздраженного удивления.
Он тотчас безропотно меняет тему.
– Как получилось, что вы после стольких лет решили дать интервью?
Как будто сам не знает, почему он здесь.
– Меня попросило об этом издательство, – лгу я, не моргнув глазом.
На губах Ленцена появляется усмешка.
– Все-таки хочу спросить, – обостряет он ситуацию. – У вас сейчас кто-то есть?
– Разве не вы только что говорили, что не хотите вторгаться в личное пространство? – отвечаю я вопросом на вопрос.
– О, простите, я не думал, что вопрос о партнере может показаться слишком личным, – говорит он.
Делает вид, что крайне расстроен, но в глазах вспыхивают лукавые огоньки.
– Ну, хорошо, вернемся к книге, – говорит он. – Главная героиня, Софи, раздавлена смертью сестры. Мне очень понравились те места, где мы погружаемся в мир переживаний Софи. Как вам удалось так достоверно передать состояние души сломленной, к концу книги доходящей почти до полного саморазрушения героини?
Внезапный и неожиданный удар ниже пояса. Софи, сломленная героиня, в конце концов, ведь это я сама. В горле у меня пересохло. Говорю себе: вот оно, то, что начинается сейчас, и есть те самые прения, которые ты должна провести. Как обвинитель, и присяжный заседатель, и судья. Процесс, представление доказательств, приговор.
Ну ладно.
– Я всегда считала своей сильной стороной умение полностью вживаться в своих персонажей, – довольно туманно отвечаю я. – На мой взгляд, Софи ничуть не сломлена. Из-за смерти сестры она едва не погибла, это правда. Но потом она сумела взять себя в руки, чтобы найти убийцу сестры, и в конце концов ей это удалось.