Западня
Шрифт:
– Вы знаете Анну Михаэлис?
Молчание.
– Где вы были двадцать третьего августа две тысячи второго года?
Молчание.
– Где вы были двадцать третьего августа две тысячи второго года?
Ничего. Только хмурится. Словно впервые слышит эту дату и впервые пытается вспомнить.
– Не знаю, – наконец тихо говорит он.
Заговорил. Это хорошо.
– Почему вы мне лжете, господин Ленцен?
Если бы дело было в кино, мне следовало бы направить пистолет ему прямо в лоб, чтобы подкрепить свои слова.
– Где вы были двенадцать лет назад?
Молчит.
– Отвечайте, черт вас возьми!
– В Мюнхене, – говорит Ленцен.
– Вы знаете Анну Михаэлис?
– Нет.
– Почему вы лжете, господин Ленцен? Это же бессмысленно.
– Я не лгу.
– За что вы убили Анну Михаэлис?
– Я никого не убивал.
– Сколько женщин вы еще убили?
– Я никого не убивал.
– Кто вы?
– Что?
– Кто вы? Насильник? Грабитель? Вы знали Анну? – Анну? – повторяет Ленцен, и у меня мурашки бегут по коже. – Нет.
Когда он произносит это имя, Анна, – которое читается с конца так же, как и с начала, чем так гордилась сестра, – со мной что-то происходит. Я дрожу. Я вижу Анну, боявшуюся крови и лежащую в кровавой луже. И понимаю, что так просто Ленцен отсюда не уйдет. Виктор Ленцен или во всем сознается, или умрет.
Ленцен молчит.
– Вы знаете Анну Михаэлис?
– Нет. Я не знаю никакой Анны Михаэлис.
– Где вы были двадцать третьего августа две тысячи второго года?
Снова молчание.
– Где вы были двадцать третьего августа две тысячи второго года?
– Я… – запинается он. – Не помню.
Это бесит меня. Он прекрасно знает, где был двадцать третьего августа две тысячи второго года. Он прекрасно знает, к чему я веду. Я уже выложила все карты на стол. На что он надеется?
– Что это значит? – спрашиваю я, не в силах скрыть своего раздражения.
– Фрау Конраде, прошу вас, выслушайте меня. Прошу вас, сделайте такую милость.
Он меня достал. Ломая его, я сама себя измотала. Не могу выносить этого взгляда, этого голоса, этой лжи. Я уже не верю в то, что он сознается.
– Ну, хорошо, – говорю я.
– Я не знал, что вы потеряли сестру, – говорит он, и от этого наглого лицемерия у меня даже задрожала рука, сжимающая пистолет.
Он говорит это с безнадежной скорбью, так, словно это несчастный случай, в котором никто не виноват. Мне хочется снова стукнуть его по башке, только посильнее и не один раз.
Он читает это желание в моих глазах и, защищаясь, непроизвольно закрывается руками. Какой жалкий, какой покорный, словно побитый ребенок, как он пытается разжалобить меня. Какая низость.
– Я не знал об этом, – повторяет Ленцен, – и очень вам сочувствую.
Мне хочется его пристрелить. Заодно узнаю, что при этом чувствуешь.
– Вы действительно считаете, что это сделал я?
– Я знаю, что это сделали вы, – уточняю я. – Да.
Ленцен на мгновение умолкает.
– Почему? – наконец спрашивает он.
Я недоуменно хмурюсь.
– Откуда вы это знаете?
Что за спектакль, Виктор Ленцен? Ты это знаешь. Я это знаю. И ты знаешь, что я знаю.
– Откуда вы это знаете? – снова спрашивает он.
Во мне что-то оборвалось, мое терпение лопнуло.
– Да потому что я видела тебя! – кричу я. – Потому что я смотрела тебе в глаза, точно так же, как смотрю сейчас. Кончай врать, кончай притворяться, я вижу тебя насквозь, я вижу тебя насквозь.
Сердце колотится, задыхаюсь, как будто пробежала стометровку. Он выглядит растерянным. Снова инстинктивно закрывается руками.
Меня колотит. Но одна мысль останавливает меня: если я его пристрелю, то никогда не узнаю, почему Анна должна была умереть.
– Но это невозможно, фрау Конраде, – говорит Ленцен.
– И тем не менее это так.
– Я не знал вашу сестру.
– А тогда зачем ты ее убил?
– Я никого не убивал! Вы ошибаетесь!
– Я не ошибаюсь!
Ленцен смотрит на меня как на капризного ребенка, который уперся и не поддается никаким уговорам.
– Да что же произошло, в конце концов? – спрашивает он.
На мгновение, только на одно мгновение закрываю глаза. Изнутри по сомкнутым векам бежит красная рябь.
– При каких обстоятельствах погибла ваша сестра? И где? – спрашивает Ленцен. – Если бы я знал подробности, мне, возможно, удалось бы вас убедить в том…
Боже, дай мне силы не нажать на курок.
– Я сразу узнала тебя, когда увидела по телевизору, – бросаю ему в ответ.
– Возможно, вы тогда видели кого-то…
– Ты прав, черт возьми! Конечно, я видела кого-то!
– Но не меня!
Как он может так говорить? Как он может так говорить? Мы оба были там, и как он может так говорить, на что он надеется? Мы оба были там, в той комнате, в тот жаркий летний день, с запахом крови.
Мгновенно напрягаюсь, заметив его движение, – он встает из-за стола. Инстинктивно встаю и направляю пистолет прямо в грудь. Что бы он ни сделал, я успею его остановить. Он поднимает руки.
– Рассудите сама, Линда, – говорит он. – Если бы я был виновен, я бы уже давно сознался.
Какой он тяжелый, этот пистолет.
– Рассудите, Линда. Речь идет о человеческой жизни. Я понял, вы – суд присяжных. Вы обвиняете меня в убийстве, и вы – суд присяжных. Так?
Киваю.
– Тогда дайте мне право сказать слово в свою защиту.