Западня

Раабе Мелани

Что ты наделала, Линда?

Сжимается горло. Неудержимо подступают слезы, и вспоминаю, что больше десяти лет я не плакала. Я рыдала без слез. Все плывет перед глазами. Потолок вдруг сплошь покрывается насекомыми, превращается в копошащийся, кишащий ковер. Я теряю контроль над собой. Больше не знаю – кто я. Не знаю – кто я, как меня зовут, что происходит. Меня больше нет. Есть только голос.

– Положите пистолет, Линда.

Голос Ленцена. Снова чувствую тяжесть в руке. Смотрю на нее, крепко сжимающую рукоятку, на побелевшие костяшки пальцев. Ленцен медленно встает и с поднятыми руками осторожно двигается ко мне.

– Положите пистолет.

Слышу его как сквозь вату.

– Спокойно, – говорит он, – спокойно.

Все кончено. Сил больше нет. Ужас от всего, что тут произошло, от всего, что я натворила, парализует меня. Смартфон выскальзывает из руки и грохается об пол, я дрожу всем телом. Мышцы не слушаются, обмякаю, сползаю со стула и уже готова упасть, но Ленцен подхватывает меня, и мы оба валимся на пол, сидим, задыхаясь, вспотевшие, испуганные, Ленцен держит меня, а я не чувствую ни рук, ни ног, расслабленная, как паралитик, бессильная что-нибудь изменить. Жду и терплю. Вся как тугой узел. Узел в форме женщины, тугой и крепкий. Но что-то начинает происходить, материковые плиты в сознании сдвигаются, узел начинает развязываться, медленно, и я вдруг понимаю, что плачу. Дрожу и рыдаю в объятиях Виктора Ленцена, полностью растворившись, как соль в океане, желая лишь одного – разрядить нечеловеческое напряжение последних дней в этой телесной дрожи. Сознание мутится, оно не может вместить ощущение телесной близости, которое так непривычно и которого я так страстно желала все эти десять с лишним лет. Ленцен теплый, сильный, большой, моя голова у него на груди, в ямочке у горла, я скулю, не понимаю, что происходит, не понимаю, что он делает и почему, он обнимает меня, и я чувствую себя защищенной, любимой, и оно такое пронзительное – это чувство. Но вот он отпускает меня, и земля снова уходит из-под ног. Ленцен встает.

Смотрит на меня сверху вниз. Я пытаюсь нащупать почву, обрести хоть какую-нибудь опору.

– Но я тебя видела! – бессильно шепчу я.

Ленцен спокойно смотрит на меня.

– Я не сомневаюсь, что ты в это веришь, – говорит он.

Мы смотрим друг другу в глаза, и я понимаю, что он не врет. В глазах его страх, облегчение и что-то еще, чему не могу подобрать названия. Может быть, жалость.

Мы снова молчим. Я рада, что не надо ничего говорить. Сознание, изнуренное непрерывными напряженными мыслями, просто молчит. Оно и к лучшему, меньше всего мне сейчас нужны мысли о заявлении в полицию, скандале, тюрьме или сумасшедшем доме. Надо чуть-чуть помолчать, и чем дольше, тем лучше. Смотрю в лицо человека, который стоит передо мной. Я ведь всегда одна, и мне так редко представляется возможность посмотреть в лицо человеку. Смотрю на Ленцена, и на моих глазах он из монстра превращается в нормального человека.

Сижу, всхлипываю, слышу, как слезы капают на паркет. Ленцен подходит к столу и берет пистолет. Смотрю на него, с пистолетом в руке, и вдруг понимаю, что совершила непоправимую ошибку.

– Вы по-прежнему мне не верите, – говорит он.

Это не вопрос – констатация. Он смотрит на меня.

– Вам действительно нужна помощь специалистов, – говорит он, поворачивается и идет прочь.

Потрясенная, зачарованно смотрю ему вслед. Наконец прихожу в себя, слышу, как открывается дверь, слышу шум бури снаружи, словно там работает гигантский трансформатор. Слышу удаляющиеся шаги Ленцена по гравиевой дорожке. Встаю и на ватных ногах, подгибающихся от веса моего тела, иду за Ленценом. Дверь распахнута, сердце колотится. Что он задумал? Осторожно выглядываю за дверь, не имея понятия, какое сейчас время суток и сколько все это длилось – наши разговоры, наша борьба. Уже давно стемнело. Ленцен в лунном свете с пистолетом в руке идет в направлении к озеру. Между опушкой леса и озером он останавливается, осматривается, потом поднимает руку и с размаху швыряет в озеро мой пистолет. Мне кажется, я даже слышу всплеск, с которым оружие падает на поверхность воды, но это вряд ли возможно. Я стою слишком далеко. Черно-белый в лунном свете Ленцен поворачивается ко мне. Лица не разглядеть, различим только силуэт, но я чувствую его взгляд. Интересно, как я выгляжу оттуда – маленькая смутная фигурка в дверном проеме огромного, залитого светом дома. Мы глядим друг на друга на расстоянии, и на мгновение мне кажется, что он сейчас развернется и уйдет прочь. Но он не уходит. Напротив, двигается ко мне. Он возвращается.

Есть такой психологический феномен – стокгольмский синдром, когда заложник начинает испытывать добрые чувства к преступнику, который его захватил. Мне это известно. За десять, двенадцать лет у меня было много времени, чтобы читать.

Я содрогаюсь, не столько от холодного ветра, который дует с озера, сколько от мысли, что в этой истории преступником оказалась я.

Господи, что ты натворила, Линда.

Угрожала невинному человеку оружием, била по голове, удерживала в своем доме. И все это перед видеокамерами. Но не нашла убийцу сестры. Лучше бы он пустил мне пулю в лоб. Но Ленцен выбросил пистолет в озеро.

И вот он опять передо мной. Стоит и смотрит.

– Теперь вы верите, что я не желаю вам зла?

Бессильно киваю.

– Почему вы не звоните в полицию? – спрашиваю я.

– Потому что хочу сначала с вами поговорить, – говорит он. – Где мы можем это сделать?

На ватных ногах иду на кухню. Кофейные чашки, газеты, которые фотограф живописно расположил на столе, – это было в какую-то другую эпоху, в другой жизни – на тех же самых местах. Как будто не было никакой вселенской катастрофы.

– Почему вы бросили в озеро пистолет? – спрашиваю я.

– Не знаю, – отвечает он. – Инстинктивно.

Киваю. Понимаю, о чем он.

– Я не знаю, – начинаю было я и запинаюсь. – Не знаю, что и сказать. Не знаю, что сказать в свое оправдание.

– Вы дрожите, – говорит Ленцен. – Сядьте, пожалуйста.

Сажусь, он садится напротив. Мы долго молчим. Но это молчание – больше не противостояние, я просто не знаю, что сказать. Считаю морщины у него на лбу. Когда дохожу до двадцати, он прерывает молчание.

– Линда, – говорит он. – Вы позволите называть вас Линда?

– Каждый, кто был под прицелом моего пистолета, имеет право называть меня просто по имени.

Меня передергивает от этой убогой попытки пошутить.

Что с тобой, черт возьми, Линда?

Ленцен не обращает внимания.

– У вас есть кому позвонить? – спрашивает он.

Недоуменно смотрю на него.

– Родные? Друзья? – помогает мне он.

До меня вдруг доходит, какой у него приятный голос. Как у актера, который дублировал голливудскую звезду в одном старом фильме, не помню, в каком. Не могу вспомнить, в каком.

– Линда?

– Почему вы спрашиваете об этом?

– Мне кажется, вам сейчас не следует оставаться одной.

Смотрю на него. Не понимаю, о чем он. Я его так мучила. Он должен звонить в полицию. Или дать мне по башке. Просто дать по башке.

«Должно быть, ему есть что скрывать, раз он не хочет звонить в полицию».

Только секундой позже того, как прозвучало последнее слово, я поняла, что не подумала это, а сказала вслух.

Ленцен сделал вид, что не слышал. Он, похоже, давно считает меня сумасшедшей. А я такая и есть. Сумасшедшая, придурочная, социально опасная.

Знаменитая писательница, тридцати восьми лет, застрелила во время интервью журналиста, пятидесяти трех лет.

У Ленцена алиби. Ленцен невиновен. Мне нужно время, чтобы к этому привыкнуть.

– Может, родителям, – говорит он.

– Что?

– Может, позвонить вашим родителям. Чтобы не оставлять вас одну.

– Нет, только не родителям. У меня с родителями… Мы с ними…

Не знаю, как закончить фразу.

– Мы нечасто общаемся, – наконец формулирую я, хотя это не соответствует действительности и вообще я хотела сказать совсем другое.