Западня
Шрифт:
Думаю о родителях. О том, какими они стали после той страшной ночи и были все это время. Тихими. Словно кто-то убавил их громкость почти до нуля. И подчеркнуто осторожными со мной. Будто я стеклянная. Осторожными и… очень сдержанными. Формально вежливыми, как с чужой. Я пыталась трактовать это как чуткость, предупредительность, но в глубине души всегда понимала, что за этим стоит что-то другое, и до всякого Виктора Ленцена понимала, что это. Это – сомнение.
Линда же любила Анну. И у Линды не было мотива. Да Линда на это и не способна, и как бы она смогла сделать такое, – нет, это невозможно. Нет, никогда, это абсолютно невероятно. Но все же, а если?
В сущности,
Это невыносимо. Сажусь в кровати, беру телефон, набираю домашний номер, который у родителей уже лет тридцать и который я так давно не набирала, жду.
Когда мы последний раз говорили, сколько лет назад? Пять? Восемь? Думаю о ящике в кухне, полном рождественских открыток от родителей, так мы праздновали Рождество – посылали друг другу открытки. Мы не говорили с тех самых пор, как не стало Анны. Наши слова иссякли. Разговоры свелись к отдельным фразам, фразы – к словам, слова – к слогам, а потом мы совсем умолкли. Как это могло так далеко зайти? И сможем ли мы снова вернуться от открыток – единственной ниточки, еще связывающей нас, – к нормальным разговорам. Что, если родители в самом деле считают меня убийцей? Что тогда?
Ты действительно хочешь это узнать, Линда?
Да, хочу.
После первого длинного гудка вспоминаю, что в том мире, где живут родители, ко времени относятся несколько иначе, чем в моем. Пока звучит второй гудок, мельком смотрю на часы, три ночи, черт, слишком поздно, я потеряла счет времени, сколько я простояла на кухне, неподвижно глядя перед собой, сколько смотрела на спящего пса, сколько там пролежала под холодными глазами камер наблюдения, которые словно равнодушные боги следили за мной? Надо уже положить трубку, думаю я, слишком поздно, но очередной длинный гудок вдруг прерывается, и я слышу взволнованный голос матери.
– Алло?
– Алло. Это Линда.
Мать издает какой-то звук, непонятный, что-то вроде стона, глубокого, скорбного, значения которого я не могу понять. Пытаюсь найти подходящие слова, чтобы объяснить, почему среди ночи я подняла ее с постели, что я хочу ее спросить о чем-то очень важном, что меня очень и очень волнует, как вдруг слышу какой-то механический писк и потом непрекращающиеся короткие гудки. Долго слушаю их, пока до меня наконец не доходит, что моя мать просто-напросто положила трубку.
Откладываю в сторону телефон, невидящим взглядом смотрю в стенку, потом снова залезаю под одеяло.
Меня зовут Линда Конраде. Мне 38 лет. Я писательница и убийца. Двенадцать лет назад я убила свою младшую сестру Анну. По неизвестной причине. Возможно, неизвестной и мне самой. Возможно, потому, что я сумасшедшая. Я лгунья и убийца. Такова моя жизнь. Такова истина. По крайней мере, для моих родителей.
Темная мыслишка, вертевшаяся в подсознании, вдруг вынырнула на поверхность, стала огромной, страшной и завертелась, как воронка, втягивая в себя все остальные мысли. Снова слышу голос Ленцена.
«Высокомерная диснеевская принцесса. Будь я женщиной, будь я на месте Софи, меня бы эта Бритта сильно раздражала. Возможно, я бы ее даже ненавидел».
Так же, как я.
Осознание этого очень болезненно. Воспоминания. Да, я ее терпеть не могла, да, я ее ненавидела, да, я к ней ревновала, да, я считала ненормальным, что родители всегда и во всем предпочитали ее, эту малышку, эту очаровашку, которая вертела всеми, как хотела, эту милую невинную блондиночку с круглыми детскими глазками, которая любого могла обвести вокруг пальца, но только не меня, потому что я-то знала, какая она
Спорим, что мама и папа мне поверят?
Тебе нравится этот тип? Спорим, он пойдет провожать меня до дома?
Неудивительно, что Тео в конце концов больше не смог ее выносить, за все время их отношений он узнал, что кроется за этим невинным фасадом, он узнал ее почти так же, как я. Хотя нет – никто не знал Анну так, как я.
Нет-нет, Анна не могла так поступить, Анна не могла этого сказать, ты просто не так поняла, она же еще малышка; это сделала Анна? Нет, это какое-то недоразумение, это совершенно на нее не похоже, послушай, Линда, зачем ты все время выдумываешь, зачем обманываешь? Анна, Анна, Анна, Анна, которая могла ходить в белом и никогда не пачкалась, Анна, для которой мальчики записывают микстейпы, Анна, которой бабушка завещала свое кольцо, Анна, чье имя одинаково читается – что с начала, что с конца, а мое имя с конца – какая-то ерунда.
Если твое имя прочитать наоборот, получится Аднил, какой-то Адольф или Заднил, только ты не злись, как обычно, это же просто шутка, Аднил-Заднил, ха-ха-ха.
Святая Анна.
Да, я ненавидела свою сестру. Такова правда. Такова моя жизнь. И я не хочу об этом думать. Я вообще ни о чем не хочу думать. Ни о полиции, которая не появляется, хотя уже давно должна появиться, ни о родителях, ни о Викторе Ленцене, ни о своих мрачных мыслях.
Протягиваю руку, выдвигаю ящик ночного столика, достаю банку с таблетками, большую банку с таблетками из Америки, хорошая все-таки штука – интернет, вытряхиваю несколько таблеток на ладонь, запиваю застоявшейся водой из стакана, которая на вкус отдает пластмассой, с отвращением глотаю и вдруг чувствую, что хочу есть, желудок бунтует, желудок полон таблетками, сворачиваюсь в позу зародыша и, сжавшись, жду, когда желудок смирится. Спать, только спать. Завтра будет новый день. А может – если повезет, – и не будет. Желудок сжат, как кулак, рот полон солоноватой слюны, невольно смеюсь, вспоминая о той луже страха, желчи и яда, которую оставил Виктор Ленцен на полу моей столовой и которую я так и не убрала, сильно кружится голова. Зажимаю рукой рот, слезаю с кровати, ковыляю к двери, Буковски смотрит, видит, что ничем не может помочь, предоставляет самой себе, пошатываясь, добираюсь до ванной и успеваю нагнуться над раковиной как раз в тот момент, когда из меня извергается поток страха, желчи и таблеток. Открываю кран, жду, еще раз наклоняюсь над раковиной, я вспотела, мне холодно.
Стою перед зеркалом, рассматриваю свое лицо. На меня смотрит незнакомая женщина. Хмурюсь, замечаю складку посередине лба, похожую на трещину, и понимаю, что это не мое лицо, это глиняная маска. Поднимаю брови, на маске появляются новые трещины, они ветвятся, испугавшись, прижимаю к лицу ладони, пытаясь удержать черепки, чтобы не упали на пол и не разбились, но поздно, я уже запустила процесс, который невозможно остановить. Опускаю руки. Лицо с грохотом осыпается на пол, и в зеркале не остается ничего – пустота.
Я сумасшедшая?
Нет, я не сумасшедшая.
Откуда человек может знать, что он не сумасшедший?
Просто знает, и все.
Откуда человек может знать, что он сумасшедший?
Просто знает, и все.
Но если человек сумасшедший – как он может что-то знать? Как он может быть в чем-нибудь уверен?
Прислушиваюсь к спору двух голосов в своей голове и не знаю, который из них теперь прав.