Запасные книжки
Шрифт:
Тютчев:
О, как пронзительны и дики,Как ненавистны для меняСей шум, движенье, говор, крикиМладого, пламенного дня!..……..‹…›Как грустно полусонной тенью,СНабоков:
Ночь дана, чтоб думать и курить,И сквозь дым с тобою говорить.Хорошо… Пошуркивает мышь,Много звёзд в окне и много крыш…Мандельштам:
Острый нож да хлеба каравай…Хочешь, примус туго накачай…Баратынский:
Ещё, как патриарх, не древен я; моейГлавы не умастил таинственный елей:Непосвящённых рук бездарно возложенье!Мандельштам:
Ещё далёко мне до патриарха,Ещё на мне полупочтенный возраст…Когда писателю не о чем писать, он становится гуманистом.
Монолог гостя:
я переступлю через труп жены дочери я дочь люблю не в этом дело я дал ей что мог занимался математикой слышишь она у меня в четыре года считала писала и вся эта херня ты согласен со мной жена дело другое я с ней развёлся года полтора нас никто не слышит я не хочу женился-развёлся кому какое дело верно ведь ну и теперь живём мы вместе тёща подзуживает жена возражать не будет уезжай на все четыре стороны но пять тысяч слышишь я согласен две у меня есть и ещё будет не в этом дело я для себя решил знаешь что деньги мой лучший друг я их своим горбом заработал летом канавы рыл там болото не могу передать теперь я хочу уехать ну кто у меня мать в Житомире хорошая
женщина тронуться никуда не может каждый день к брату в больницу ездит за шестнадцать километров а попробуй-ка в автобус сесть да трястись в духоте брат у меня шизофреник почти всё время в больнице так что мать исключительная женщина редкая просто отец умер это тоже история на поезд билет не достать я с телеграммой и к начальнику и туда и сюда отец правда был тёмный человек мать бил и так далее когда мы подросли конечно уже не давали а перед смертью говорит Поля мать так зовут понимаешь ли мы из комнаты вышли я вдруг слышу Поля кто сказал никто к отцу вхожу он уже всё интересное ощущение подожди я тебе расскажу я помогал отца переносил и всё это делал приехал когда обратно слышишь жена ко мне полезла в постели ну захотелось ей и вот я её обнимаю и чувствую что это тело отца я только что его сутки назад переносил и не могу ничего никак не избавиться отец и всё тут короче говоря мне сорок пять лет хочется немного пожить год два я тебе больше скажу я не жил ещё и если не уеду пусть в последний день жизни подышать чтобы солнце солнце кстати очень полезно фрукты поесть в общем я буду считать что так и не жил
Я знаю только одного человека, который любит людей. И тот притворяется.
Если отвлечься, то всё нормально.
Искусство, слава богу, позволяет нам делать вид, что его нет.
Фигуру высшего пилотажа выполняет Л. Толстой в «Отце Сергии».
Касатский уходит в монастырь, узнав накануне свадьбы, что его невеста, красавица, фрейлина, была любовницей государя. Они навсегда расстаются,
5 впоследствии она выходит замуж, затем рассказыва-
ется долгое отшельничество отца Сергия… Дело идёт к концу, но периферийным чувством мы знаем, что это не всё, что наше ожидание вполне не оправдалось, история гармонически не замкнулась. Мы ждём, но, пожалуй, не расшифровываем, чего именно ждём, хотя догадка и мерцает. И тогда Толстой, всё про нас зная, сообщает:
«Один раз он (отец Сергий. – В. Г.) шёл с двумя старушками и солдатом. Барин с барыней на шарабане, запряжённом рысаком… остановили их».
Этой встречи – отца Сергия с бывшей возлюбленной – как раз и не доставало для полного счастья. Однако оказывается, что это не она; во всяком случае, неизвестно кто. Таким образом, Толстой даёт понять, что мерцавший нам ход им разгадан, но подсказку этого хода он делает косвенно, совершая ход другой, – оставляя нас в некоторой напряжённой точке сознательно обойдённого и слишком доступного совершенства.
О.: «Россию можно любить только в виде мыслей о России».
«Дарование – есть поручение» (Е. Баратынский). Романтическое высказывание, в котором преобладает нравственный оттенок. Это не столько определение дарования, сколько требование его не разбазарить. Следовало бы определить дарование чисто эстетически.
Надо перестать всё время что-то предчувствовать.
В осаждённой крепости: «Как вам нравятся окружающие?»
Например:
После полуночи сердце воруетПрямо из рук запрещённую тишь.Тихо живёт – хорошо озорует,Любишь – не любишь: ни с чем не сравнишь…Любишь – не любишь, поймёшь – не поймаешь…Не потому ль, как подкидыш, дрожишь,Что пополуночи сердце пирует,Взяв на прикус серебристую мышь?Одно из самых понятных стихотворений Мандельштама. Понятных на уровне жеста, дыхания, само собой – интонации и смысла. На наших глазах слово срывается с губ и свободно проборматывает совершенно определённое. Средства при этом бывают и тёмные, и невнятные, и т. д. Пухловощёкий редактор, конечно, и здесь спросит: как это «сердце ворует»? из чьих рук? почему тишь запрещённая? как украсть из рук тишь? что поймёшь? чего не поймаешь? а «взяв на прикус серебристую мышь» («племя пушкиноведов»!)?
Поэзия Мандельштама освоила речь, опережающую разум. «Быть может, прежде губ уже родился шёпот…» Это была бы речь сумасшедшего, если бы не поэта. «Безумие» не одолевает её, наоборот, открывает новые ресурсы, сплошь – неожиданные.
«Мастерица виноватых взоров, маленьких держательница плеч…» – разве может так сказать «нормальный» человек? Такие слова не придумываются. Они – насквозь – природа Мандельштама. В них уже полная подготовленность его к «безумию». Он может, дав ему волю, тем не менее не опасаться – всё послужит усилению речи. Она станет ещё сокровеннее, невнятнее, потому что – опустится на дно (неслучайно в этой же строфе – «утопленница-речь»), но и одновременно стихотворение станет ближе к истине, к абсолютной ясности, к невыразимому. Кажется, нельзя не полюбить стихотворение, с которого я начал…