Запертая комната. Убийца полицейских. Террористы
Шрифт:
– Продолжай, – сказал Гунвальд Ларссон.
– Конец цитаты, – ответил Шёгрен. – Я считаю, что Лундквист рассуждает примитивно. Во-первых, необязательно быть идейным, чтобы восставать против общественных пороков, если тебя доведут. А во-вторых, социалистические страны тут вообще ни при чем – с какой стати людям грабить самих себя?
После долгого молчания Гунвальд Ларссон спросил:
– Значит, никакого бежевого «рено» не было?
– Не было.
– И никакого бледного шофера в белой футболке, никакого парня в черном, похожего на Харпо Маркса?
– Нет.
Гунвальд Ларссон кивнул, думая о своем. Потом продолжил:
– Дело в том, что грабитель, похоже, попался. И никакой он не стихийный революционер, а паршивая крыса, которая паразитировала на капитализме, кормилась перепродажей наркотиков и порнографии и ни о чем, кроме барыша, не думала. Одна корысть на уме. И он сразу начал закладывать своих приятелей, торопился спасти собственную шкуру.
Шёгрен пожал плечами:
– Таких тоже немало… Но все равно человек, который ограбил этот банк, он, как бы тебе объяснить, – горемыка. Ты меня понимаешь?
– Понимаю, понимаю.
– Слушай, а откуда у тебя вообще такие мысли?
– Угадай, – ответил Гунвальд Ларссон. – Попробуй поставить себя на мое место.
– Тогда кой черт тебя понес в полицию?
– Случайность. Вообще-то, я моряк. К тому же это было давно, когда мне многое представлялось не так. Но это к делу не относится. Я выяснил то, что хотел.
– Значит, все?
– Вот именно. Привет.
– Привет, – отозвался Шёгрен. – Всего доброго.
Лицо его выражало полное недоумение. Но Гунвальд Ларссон этого не видел, потому что уже ушел. Не слышал он и последних слов Шёгрена:
– Все равно я уверен, что это была девчонка.
В этот же ранний утренний час, в городе Йёнчёпинге, в одном из домов на Пильгатан, фру Свеа Мауритссон хлопотала у себя на кухне – пекла к завтраку булочки с корицей, чтобы порадовать возвратившегося домой блудного сына. Она пребывала в счастливом неведении о том, как в эти минуты отзываются о ее сыне в типовом домике в трехстах километрах от Йёнчёпинга. Но если бы она услышала, что ее ненаглядное дитятко называют крысой, святотатцу досталось бы скалкой по голове.
Пронзительный звонок в дверь разорвал утреннюю тишину. Фру Мауритссон отставила в сторону противень с булочками, вытерла руки о фартук и засеменила в прихожую, шаркая стоптанными туфлями. Старинные часы показывали всего полвосьмого, и она бросила беспокойный взгляд на закрытую дверь спальни.
Там спит ее мальчик. Она постелила на кушетке в гостиной, но часы мешали ему спать своим боем, он разбудил ее среди ночи, и они поменялись местами. Совсем выбился из сил, бедняжка, ему нужно как следует отдохнуть. А ей, старой глухой тетере, часы не помеха.
На лестнице стояли двое рослых мужчин.
Фру Мауритссон расслышала не все, что они говорили, но поняла: им во что бы то ни стало надо увидеть ее сына.
Тщетно она пыталась объяснить им, что сейчас слишком рано, пусть приходят попозже, когда он выспится.
Гости твердили свое: дескать, у них чрезвычайно важное дело; в конце концов она неохотно побрела в спальню и осторожно разбудила сына. Он приподнялся на локте, поглядел на будильник на тумбочке и возмутился:
– Ты что, спятила? Будить меня среди ночи! Сказано было, что мне надо выспаться.
– Тебя там спрашивают два господина, – виновато объяснила она.
– Что? – Мауритссон вскочил на ноги. – Надеюсь, ты их не впустила?
Он решил, что это Мальмстрём и Мурен разнюхали, где он прячется, и явились покарать его за предательство.
Удивленно качая головой, фру Мауритссон смотрела, как ее сын поспешно надел костюм прямо на пижаму, после чего забегал по комнате, собирая разбросанные вещи и швыряя их в чемодан.
– Что случилось? – робко спросила она.
Он захлопнул чемодан, схватил ее за руку и прошипел:
– Спровадь их, понятно?! Меня нет, я уехал в Австралию, на край света!
Мать не расслышала, что он говорит, и вспомнила, что слуховой аппарат остался лежать на тумбочке. Пока она его надевала, Мауритссон подкрался к двери и приложил ухо к щели. Тихо. Небось стоят и ждут с пистолетами наготове…
Мать подошла к нему и прошептала:
– В чем дело, Филип? Что это за люди?
– Ты давай спровадь их, – повторил он, тоже шепотом. – Скажи, что я уехал за границу.
– Но я уже сказала, что ты дома. Я ведь не знала, что ты не хочешь встречаться с ними.
Мауритссон застегнул пиджак и взял чемодан.
– Уже уходишь, – огорчилась мать. – А я тебе булочки испекла. Любимые, с корицей.
Он резко повернулся к ней:
– Какие еще булочки, когда…
Мауритссон не договорил. В спальню из прихожей донеслись голоса.
Они уже идут за ним. Чего доброго, пристрелят на месте… Он лихорадочно озирался по сторонам, обливаясь холодным потом. Седьмой этаж, в окно не выскочишь, и выход из спальни только один – в прихожую, где его ждут Мальмстрём и Мурен.
Он шагнул к матери, которая растерянно застыла у кровати.
– Ступай к ним! Скажи, что я сейчас выйду. Заведи их на кухню. Предложи булочек. Ну, живее!
Он подтолкнул ее к двери и прижался спиной к стене. Как только дверь за ней закрылась, Мауритссон снова приник ухом к щели. Голоса… Тяжелые шаги… Ближе, ближе… Не пошли на кухню, остановились перед его дверью. И до Мауритссона вдруг дошло, что означает выражение «волосы встали дыбом».
Тишина. Потом что-то звякнуло – словно в пистолет вставили магазин с патронами. Кто-то прокашлялся, раздался требовательный стук, и незнакомый голос произнес: