Записки артиста
Шрифт:
Какофония ревущих сигналов двух автомашин-такси, как новогодняя елка светящихся всеми имеющимися на их бортах лампочками, фарами, подсветками подфарников, табло и т. д. Двери авто широко распахнуты. У всех сидящих в машинах широко раскрыты белозубые ржущие пасти – точь-в-точь как на зазывных авторекламах «Форда», «Кадиллака», «Бьюика» или наших «Жигулей» (в переводе на русский – «Фиат», что означает на английском – «Лада»). В одной руке Плятта – мой скрипучий ботинок, в другой – полный бокал шампанского. В левой руке Подгорного – второй ботинок, в правой – тоже бокал шампанского. В руках Папанова – два фужера, один – себе, другой – мне. Водители с полными бокалами лимонада (Хохрякова и Серову
Мы чокаемся, осушаем бокалы, целуемся, хохочем, снова наливаем шампанского из бутылок, стоящих прямо под ногами на тротуаре. Ноги мерзнут, надеваю свои скрипучие, отдаю дежурному тапочки. Узнаю, что друзья приобрели в здешней столовой восемь бутылок шампанского, бутылку водки, восемь ирисок и один соленый огурец… 00 часов 30 минут. Байка за байкой, анекдот за анекдотом, стихи, отрывки из ролей. Хохот. Два часа ночи. Я вхожу в «Арагви». Кислые физиономии объевшихся «пассажиров» почти съеденного стола, ревность, нравоучения, банальные тосты. Скучно. Жмут ботинки. Хочу спать.
Вспоминая под старость все свои новогодние встречи, не могу не признаться в том, что та – в такси на тротуаре – была самая сердечная, самая талантливая, поставленная режиссером Ростиславом Пляттом.
«Можно забыть того, с кем смеялся, но никогда не забыть того, с кем вместе плакал» (Д. Джебран).
Легко себе представить, как тяжело и как в то же время мужественно Ростислав Янович переносил приближение неминуемого проигрыша в предначертанном всем нам трагическом, безнадежном сопротивлении наступающему расставанию с… цветами, людьми, зверюшками, воздухом, с возможностью снова и снова встречать Новый и снова Новый год…
Видеть его чуть согбенным, неважно передвигающимся с палкой в руках было просто непереносимо больно! Безжалостно колющее чувство человеческой беспомощности перед роком. Лишь сознание того, что везде и всюду он ощущал наисердечнейшее к себе отношение, истинную любовь зрителей и коллег, позволяет надеяться на то, что в последние дни душа его наполнялась не только печалью и досадой, и это (если это так) хоть на чуть-чуть, но все же смягчает чувство горечи от потери такого редчайшего и красивого человека!
Ольга Александровна Аросева
Движущая сила человечества – дух творческой неудовлетворенности.
Первое знакомство с героиней моего рассказа состоялось в те далекие времена, когда ходили по московским улицам в валенках, ездили на извозчиках, в людных местах торговали мочеными яблоками, мороженым в вафлях и ирисками, по расчудесным бульварам Садового кольца водили дрессированных медведей, выкидывавших на радость зевакам смешные «кренделя», когда по дворам домов ходили скупщики старых вещей и пронзительно, все на один манер, кричали: «Старье берем, старье берем»… Познакомились мы в одном из учреждений на маленькой, ласковой, очень симпатичной старинной площади, зажатой со всех сторон, почти по кругу, разностильными небольшими особняками. Называлась она – Собачья площадка.
Ее уже давно нет – расковыряли, снесли, застроили – и сейчас невозможно без старых карт точно определить место ее былого расположения. Но она все-таки существует – в памяти старожилов и в их рассказах. Судя по тому, что гулял я с героиней по площадке, непременно держа ее за ручку, – она мне очень нравилась, и совсем не важно, что ей было тогда уже три года, а мне – ого-го-го – все пять с гаком… Общались мы ежедневно (кроме воскресных дней, которые надо было посвящать домашним делам), но кабинеты у нас были разные: ее назывался – «младшая
Шли годы, и когда героине стукнуло аж пять лет, мне, кхе-хе-хе-кхе – страшно вспомнить – все семь, мы «сговорились» и… вывезли своих пап и мам в Германию, где, как выяснилось позже, оба папы, тайком от нас, устроились на работу в качестве представителей СССР, но от разных ведомств… О, это было прелестное время! Наш роман развивался довольно бурно: я назначал своей подруге частые свидания в доме нашего торгпредства в Берлине… Особенно содержательной и трогательной была встреча в день годовщины Великого Октября в 1930 году… Снова держал ее за руку и тогда, когда танцевали под рояль, и тогда, когда вместе с другими парами нашего уже солидного возраста разучивали и русские, и немецкие песенки… Самую глубокомысленную и лиричную помним до сей поры, и совсем недавно, выступая на телевидении, спели ее на немецком языке…
В переводе на русский ее главный куплет звучит так:
«Ах мой Бог, как хорошо, что вовремя пришел приятный мужчина – доктор Слюнкин, и чудесным образом склеил раненое колено своей волшебной СЛЮНКОЙ!» (Для любопытных: фамилия доктора на немецком языке – Шпукеманн.)
Эту смешную фамилию постепенно из наших голов вытеснила дьявольская – Шикльгрубер (Гитлер), а затем она вытеснила и нас самих из Германии вместе с папами и мамами. Судьба, к сожалению, раскидала нас в разные стороны, и ручку героини держали уже другие мальчики… Я так и не успел объясниться ей в… глубочайшем уважении и почтении, и даже в… вообще не успел… Вот что наделал проклятый Шикльгрубер! М-даа, это тебе не доктор Шпукеманн! Но вот что удивительно: оба мы стали артистами. И хотя долгое время не встречались, все же оригинальнейшую компенсацию за несостоявшееся объяснение в любви судьба мне послала: сводила нас в качестве партнеров, а действующие лица, роли которых мы исполняли, не то что объяснялись в любви, а даже любили друг друга.
Например, в фильме Юлия Яковлевича Райзмана «Урок жизни» моя подружка играла роль студентки, за которой я – тоже по роли студент – ухаживал, танцевал с ней на вечеринке в общежитии, держал за ручку, ну точь-в-точь как во времена доктора Слюнкина!.. Я в очередной раз готовился к объяснению в… (не по роли), но стеснялся, не решался, а съемки завершились и… Одним словом, опять не состоялось объяснение.
Вскоре мой сценический герой – Остап Бендер – в спектакле Театра сатиры «Двенадцать стульев» объяснялся в любви мадам Грицацуевой, роль которой исполняла моя подруга, и уже тогда – в пятидесятых годах – я понял, что девочку из детского садика на Собачьей площадке ждет счастливая артистическая судьба. В интерпретации роли «мадам» она заняла позицию адвоката, а не прокурора, что позволило создать образ, освобожденный от шаржа, примитивного оглупления, наделенный естественными человеческими чувствами. Объяснялся в любви этому существу мой герой, но опять – не я…
Вскоре за меня это делал и роллановский Кола Брюньон в сценах с Ласочкой, роль которой блистательно, но несколько неожиданно для зрителей и непривычно для себя исполнила дорогая подруга в телефильме «Кола Брюньон» (постановка А. А. Гончарова)… Блистательно – потому что была в сложной роли, требовавшей мгновенных «переключений» из покоя в гнев, из грубости в ласку, из самоуверенности в незащищенность, из смеха в слезы, и главное, из пожилого возраста в девчачий и наоборот. А «неожиданно для зрителей и непривычно для себя» – потому что уже тогда, то есть тридцать лет тому назад, сделала убедительную заявку на роли «возрастные», что в большинстве случаев не удается актрисам молодым и даже среднего возраста!