Записки беспогонника
Шрифт:
— Вечно у тебя всякие дурацкие фантазии! — рассердился Пылаев. — Завтра мне доложи — сколько людей и лошадей из Пищиков вышло на работу.
— А как же с инструментом? — робко возразил я.
— Да что мне вас учить, что ли? С инструментом как хотите, а подводы и люди из Пищиков чтобы были!
На обратном пути мы договорились: ведь с пищиковским председателем раньше дело имел я, так пусть с утра я уйду, как всегда, в Духовщину, а он — Харламов — с пятью молодцами сумеет выгнать жителей Пищиков на работу, а инструмент решили нипочем не отдавать.
Без меня в Пищиках произошло настоящее
Жители Пищиков на работу не шли, требовали возвращения пил, топоров и ломов. Сопротивляющихся выволокли из хат и заперли в нашу ротную баню, находившуюся в тех же Пищиках.
На беду во время побоища предколхоза увидел хранившийся у меня и у Харламова самогонный аппарат.
Отвлекусь на рассказ об этом аппарате.
В свое время Харламову показалось мало нефедовской дани и подношений из Духовщины. С моего разрешения он воспользовался тем, что кузницей мы распоряжались полностью, и соорудил аппарат со змеевиком, с двумя котлами и прочими необходимыми приспособлениями. Мы его еще ни разу не пускали в дело. Мария, жена Харламова, только успела впервые вырастить жито в корыте, спрятанном под ее и Ивана Онуфриевича брачным ложем. Впоследствии, выгнав два-три раза самогон, мы при отъезде из Коробков передали аппарат в роту. Одно время его переделали под выгонку дегтя, потом, когда началось наше великое наступление на Белоруссию и Польшу, вновь вернули ему подлинное назначение. Аппарат смонтировали на подводу, и солдат Никуличев отращивал жито и гнал самогон прямо на ходу и благополучно доехал с нашей ротой до самого до Берлина, потом вернулся в Варшаву, потом в Гомель. Боец Никуличев получил медаль «За отвагу».
Слухи о выстрелах в Пищиках дошли до райисполкома. Майор Сопронюк и какой-то райкомовский главнюк явились к нам и начали производить следствие.
К счастью, мы были предупреждены Пылаевым. Накануне поздно вечером Самородов на салазках увез в Духовщину аппарат и барду, и там в тайном амбаре Мария начала выгонять самогон.
Сопронюк ходил по всей нашей хате, заглядывал в сарай и в хлев, а Харламов и я честными глазами смотрели на него и уверяли, что даже в мыслях у нас не было гнать самогон — совершить такое тяжкое преступление. А председатель колхоза известный пьяница, и ему явно все померещилось. Правда, мы не отрицали, что если изредка нас, как освободителей от немецкой оккупации, угощают, мы не отказываемся от стаканчика-другого. И как раз случайно у нас с давних времен хранится литр для дорогих гостей.
А уж хозяйка несла шипящую сковородку. Мы чокнулись, выпили. Майор Сопронюк крякнул, поморщился и сказал:
— И как такое пьют беспартийные! — Это была его всегдашняя поговорка во время выпивания.
Майор Сопронюк и районный главнюк уехали. Следствие закончилось нашим испугом. А с председателем пищевского колхоза мы заключили мирное соглашение: одна подвода и шесть человек должны ежедневно выходить к нам на работы. Пилы и топоры временно остаются у нас.
Между тем приближался Новый 1944 год, который мы решили отпраздновать весьма торжественно и притом дважды — сперва в 1-й роте, а потом у нас.
К нашему удовольствию все три майора — Елисеев, Сопронюк и Харламов были приглашены встречать Новый год в Репки, в штаб УВПС. Двух штабных работников — Даркшевича и Виктора Подозерова мы пригласили на оба пиршества, как членов жюри, они должны были решить — в какой роте угощение будет лучше.
Вечером на санках поехали в Любеч — капитан Пылаев, Виктор Эйранов, Миша Толстов и я. Свою Лидочку, чтобы чувствовать себя свободнее, Пылаев предпочитал на подобные мероприятия не брать. Перед отъездом он мне передал новогодний приказ майора Елисеева с вынесением благодарностей. Завтра в 8 утра я должен буду его зачитать перед строем всей 2-й роты.
Когда мы прибыли в Любеч в расположение 1-й роты и вошли в зал, стол был убран по-праздничному, человек 20 сидели вокруг, в том числе и любечские затасканные дамы.
Угощение было обильное, но приготовленное без кулинарного искусства. Мы переглянулись — далеко им до нашей Ольги Семеновны — просто нарезанное ломтиками сало, винегрет, огурцы, котлеты. Между тарелками и вазами с пышками при свете трех ламп-молний сверкали поллитровки и литры с розоватым, мутно-белым, лиловатым и, наконец, кристально-чистым самогоном.
И пиршество, вернее, дикое обжорство, началось. Говорили тосты, пили и пели, потом плясали и снова пили и пели приличные и неприличные песни. Пылаев попеременно с Виктором Эйрановым играли на гитаре. Любечских дам обнимали, щипали, щупали, целовали.
Когда я много выпью, то соловею и только жру и потому на обольстительные голые женские плечи внимания не обращал. А в висках у меня все стучал молоточек: «В 6 утра, в 6 утра… Уходи, уходи…»
Неожиданно около двух часов ночи прибыл начальник на молотьбе Тимошков. Он приехал за 150 километров на подводе, весь заиндевевший, и поставил на стол 20-литровую немецкую канистру, наполненную не бензином, а самогоном.
Эффект был потрясающий. Затухшее было пиршество вновь разгорелось. Такой дикой оргии, с таким обилием самогону я никогда не видел. Весь пол был заблеван, заплеван, усеян окурками. На полу вместе с любечскими блядями валялись наши командиры.
В 6 утра я вышел на мороз, засунул два пальца в рот и зашагал в морозной тишине ночи между хрустальными от инея деревьями в Коробки. По дороге весь хмель с меня сошел, и я, придя в роту, громким и торжественным голосом зачитал перед строем новогодний приказ. Никто по моему виду не догадался, как я провел эту ночь.
Через два дня Пылаев созвал совещание с участием командиров взводов, Ольги Семеновны, старшины и ротного доставалы Мити Зимодры. Был составлен весь распорядок праздника и разработано меню. Обретавшийся на децзаготовках по дальним деревням командир отделения Кольцов со своими плотниками должен был заработать все необходимое для пиршества «господ».
У директора школы мы сняли помещение. Гости приехали на автомашине с любечскими бабами.
В 1-й роте были только пышки, у нас пироги и пирожки с капустой, с яйцами, с мясом, с ливером, пирожки с гребешками и гладенькие, румяные и нежные. Паштеты из печенки с зеленым луком были выложены в виде звездочек. Самогонных бутылок стояло несколько меньше, но нельзя же напиваться до бесчувствия.