Записки беспогонника
Шрифт:
Нам, топографам, Некрасову, Облогину и мне, предстояло разбираться в схемах, составленных рекогносцировщиками, подчас путаных, и отыскивать в бурьяне и ржи колья будущих огневых точек, а потом показывать их старшим прорабам. Работы велись за 7 километров от деревни, и ходить по жаре было тяжко.
Наконец нам выдали первое, похожее на воинское, обмундирование — гимнастерку и брюки, и я выкинул свои старые, опять грозившие пополам разорваться, штаны.
Некрасов и я поселились вдвоем. Хозяин и хозяйка в момент нашего прибытия запричитали:
— Как нам вас жалко! Как жалко!
Хозяйка сказала, что будет нам давать по махотке молока. Примерно
Однако через неделю хозяйка нам объявила, что корова доиться перестала и больше чем по стакану она нам давать не сможет. Вообще я заметил резкую перемену и в хозяйке, и в хозяине. Они совсем перестали с нами разговаривать и смотрели на нас как-то растерянно.
Некрасов куда-то уехал. Я остался жить один. И вдруг обнаружил, что кто-то пользовался моей безопасной бритвой, которую я всегда мыл и аккуратно складывал в определенном порядке. Через два дня я опять обнаружил то же самое и спросил об этом хозяина, обросшего бородой. Тот заикаясь стал говорить, что ничего не знает. Я заметил, что он был очень напуган. Я стал следить. Ночью, на рассвете потихоньку встал, якобы по своей надобности, вышел во двор и увидел в сарае на сене спящего белокурого юношу. Я вернулся в хату и лег.
Раньше хозяин мне говорил, что его семнадцатилетнего сына призвали в армию, и я понял, что это был он — дезертир. Я сказал хозяину, что все знаю, но он может меня не бояться, доносчиком я никогда не был и не буду. Я познакомился с сыном и посоветовал ему вернуться с повинной в воинскую часть, расположенную невдалеке. О дальнейшей его судьбе ничего не знаю.
С того дня хозяева стали меня подкармливать значительно лучше и больше меня не боялись.
Мне приказано было отправиться по знакомым местам в Нижнее Казачье и в Волховское, где наши достраивали дополнительные огневые точки. Снабженцы отправили со мной целую автомашину хлеба. Хлеб вешали при мне, я догадался сосчитать буханки. Приехал в Нижнее Казачье, стал сдавать — буханок оказалось то же количество, а вес получился на четыре кило легче. Вот ведь как можно легко обдурить неопытного человека вроде меня.
С прежними своими хозяевами я встретился, как с родными. Они мне рассказали, что в мое отсутствие залетело к ним в сад еще два пчелиных роя, и эту прибыль они приписали моему первому появлению у них. Авдотья Никитична все сокрушалась, что продала яблоки, но зато угостила меня великолепной дыней, а другую дыню дала мне в дорогу.
Утром я переправился через Дон и попал в село, где достраивались огневые точки под руководством прораба Пылаева.
Ивана Васильевича Пылаева я знал еще с Горьковского рубежа. Был он инженером гидростроевцем из Ленинграда, строил там точки и, как ленинградец, ходил оборванцем и в лаптях. Он отличался веселым нравом, всюду таскал с собой гитару и в свободные часы недурно пел под нее романсы или неприличные песенки собственного сочинения. В ленинградской блокаде томились его жена и маленькая дочка, о которых он ничего не знал, но еще под Горьким обзавелся ППЖ (походно-полевой женой) Лидочкой — пухленькой блондиночкой, а о жене и не собирался думать.
Сейчас Иван Васильевич встретил меня радушно, пока Лидочка кормила обедом, он занимал меня игрой на гитаре. Еще до войны ему было присвоено звание военинженера III ранга. Недавно разрешили всем аттестованным носить знаки отличия, но у Пылаева обмундирования не имелось, зато была мастерица Лидочка, которая пришила ему по бокам воротничка его задрипанной гимнастерки по красненькому лоскуточку — издали было похоже на капитанские шпалы.
Оформив с Пылаевым готовность огневых точек, я выехал на подводе в Волховское к прорабу Американцеву.
Дмитрия Павловича Американцева, в прошлом научного сотрудника одного из московских институтов, я также знал еще по Горьковскому рубежу. Он обычно руководил лесозаготовками. Мне нравилась его юркая, маленькая фигурка, его любезный, слегка насмешливый голос. Всегда он был весел, остроумен, однако достаточно тверд и умел крепко держать дисциплину, но не умел подлизываться к начальству и потому всегда оставался в тени и на вторых ролях. И еще — он был совершенно безупречен по отношению к женщинам, а таких среди нашего начальства насчитывались единицы.
Сейчас он очень обрадовался моему приезду, повел на свою квартиру, достал заветную четвертинку, угостил вкусным обедом и настойчиво оставлял ночевать у себя.
Давно я не проводил так приятно вечер, мы разговаривали о том о сем. И тут выяснилось, что он работал вместе с моим товарищем детства и четвероюродным братом Михаилом Раевским, который перед самой войной был арестован и позднее замучен в лагерях. Всю войну Американцев и я провели вместе, встречались с удовольствием, но о Михаиле больше не заговаривали. Тогда о «врагах народа» думали и вспоминали всегда, но никогда не говорили.
Ночевать у Дмитрия Павловича я отказался и пошел к прежней своей хозяйке. Та хозяйка и ее слепая свекровь встретили меня радостно и все извинялись, что два месяца назад не могли хорошо угощать пятерых жильцов, когда в огороде еще ничего не поспело.
А сейчас они мне предложили идти в сад собирать груши. Под одним деревом лежало штук 20 крупных темно-пунцового цвета плодов, которые так и таяли во рту. Я их все уничтожил и перебрался под другие деревья, под которыми сплошным слоем лежали более мелкие желтенькие груши. Не вставая с земли, я принялся их пожирать. Ел, ел, переползая с места на место, ел, наверное, целый час, изредка отдыхиваясь, наконец, захотел встать, но не смог. Выручила хозяйка, принесшая в сад дерюжку и подушку. Так под грушами я и уснул. Желудок мой благополучно выдержал такую чрезмерную нагрузку.
Утром, позавтракав полсотней груш, я отправился к Американцеву составлять акт по выстроенным огневым точкам и в тот же вечер вернулся в Елец-Лозовку.
Перебирая теперь в памяти многочисленных хозяев, у которых мне пришлось жить во время войны, могу сказать, что крестьяне воронежские были самыми гостеприимными и доброжелательными, хотя и самыми бедными, а скупыми, злыми и черствыми были наиболее зажиточные хозяева владимирские.
Также на один день пришлось мне выехать за 20 км в штаб нашего УВПС-100 на совещание. Ехал я в дождь и ветер вместе с Костей Красильниковым. Мы сидели с ним в кузове машины, тесно прижавшись друг к другу, сидели мокрые, замерзшие, вспоминая школьные годы, и мечтали о том, что когда-нибудь в Москве будем сидеть в мягких креслах и потягивать красное вино, закусывая конфетами. Тогда такие мечты казались совершенно немыслимыми. И хоть великий Сталин пообещал закончить войну максимум за год, нам, простым смертным, этот конец не виделся никак. И я, и большинство непоколебимо верили в конечную нашу победу, но как, какими долгими и страшными путями можно было этой победы достичь, никто, даже сам Сталин, не знал.