Записки беспогонника
Шрифт:
Подозеров меня встретил со словами, что работать один не успевает никак и потому добился моего возвращения в штаб, но повторил свое прежнее обещание, что отпустит меня, если я найду себе заместителя.
Вернулся я к своей прежней хозяйке, которая вместе с прочими жителями города и окрестных деревень была мобилизована на оборонительные работы. Трудилась она на участке Терехова, и мне удалось ее освободить как мать четырех малолетних детей. Заботилась она обо мне, как старшая сестра, и дети ее меня очень любили. А тут стала поспевать картошка, и хозяйка меня подкармливала, что было весьма кстати, так как в штабной столовой кормили
Наступило время страшной спешки на строительстве рубежей. Наступило время грозной тишины. Было ясно, что немец стремится взять реванш за поражение под Сталинградом и готовит наступление. Где именно? Под Москвой или у нас на выступе Курской дуги? Скорее всего, у нас. Вот почему была такая у нас спешка. Наше командование, каждый день ожидая начала немецкого наступления, торопило строить чуть ли не семь линий рубежей на большую глубину, рассчитывая, что если враг прорвет одну-две-три линии, он все равно захлебнется и будет остановлен.
И в нашем штабе Подозеров и я сидели до глубокой ночи. Понимая ответственность момента, я перестал ворчать и вкалывал наравне с ним. А майор Елисеев для поддержания дисциплины приказывал нам, когда он входит, вставать. А майор Харламов, наоборот, говорил, чтобы мы работали не поднимая головы и не обращали на него внимания.
Возвращаясь поздно вечером домой, я видел, как мимо моего дома через мост с лязгом и грохотом двигаются танки, артиллерия, автомашины. Днем они прятались в небольших дубовых рощах, а с наступлением темноты каждую ночь двигались все туда — на запад, на Курскую дугу.
И каждую ночь немецкие самолеты налетали на Старый Оскол. Налетало их по одному — по два самолета; они вешали на парашютиках голубые и фиолетовые осветительные ракеты, сбрасывали несколько бомб и вновь улетали. Зенитки принимались стрелять трассирующими пулями просто в небо, расстреливали ракеты, но ни одного самолета не сбили. Зрелище было очень красивое, но на нервы людей эти налеты действовали угнетающе.
Хозяйка с вечера забирала младших детей и уходила с ними в бомбоубежище, в доме оставались спать только ее старший сын и я.
Однажды лежал я так рядом с мальчиком на полу, прислушиваясь к треску зениток и глядя на голубой фонарик ракеты, и вдруг услышал вой фугаски. Спасаться было некуда, и я, подобно страусу, закутался в одеяло с головой и мальчика закутал. Оказалось, правильно сделал: фугаска упала совсем близко, с окна посыпались осколки стекла и засыпали все одеяло.
Так прошло недели две в ожидании грозных событий, а события не наступали. Строительство Старооскольских рубежей заканчивалось. И тут был получен приказ: выделить часть людей в помощь отстающему УВПС-94 — на берег Дона.
Майор Елисеев назначил почему-то сразу двух начальников — капитанов Воробейчика и Пылаева — первого над людьми, второго на строительство. Было отобрано с каждого участка по несколько бригад, в том числе и девчачьих, недавно пополнивших нашу часть. Из прорабов отправились Тимошков и Виктор Эйранов, неожиданно для себя получивший такое повышение.
Капитан Воробейчик, появившийся у нас только в Старом Осколе, высокий, голенастый, в очках на крючковатом носу, был похож не на воробья, а на очень тощую хищную птицу. Со мной он всегда очень любезно здоровался, очевидно принимая меня за еврея.
— Кто у вас будет вести техническую документацию? — как-то спросил я его.
— Признаться, я не подумал, — ответил он. — А если вы?
Так, к своему удовольствию, я тоже был назначен на новый рубеж. Подозеров было запротестовал, но мне неожиданно нашли заместителя — старого стройбатовца, прошедшего все рубежи, работавшего «сводником» у Терехова, то есть составлявшего сводки. Заместитель казался много лучше меня — бывший профессор математики одного из вузов Смоленска или Минска — Плешинский, человек сугубо интеллигентный, обаятельный, любивший классическую музыку. Удивляло только, почему Терехов так легко с ним расстался.
Я уже был далеко, когда Подозеров убедился, что Плешинский, хоть и был профессором математики, но никак не мог постичь, что от него требуется, и в конце концов, когда количество лошадей в нашей части прибавилось, был назначен начальником конпарка.
Вообще во время войны люди иногда получали самые неожиданные назначения. Плешинский был сугубо кабинетный ученый, не знавший, как называется та или иная часть упряжи, не знавший, чем лошадей кормят. Он мне сам признавался: «Оказывается, лошадки любят овес и сено, но овес любят больше». Но Плешинский был человеком исключительной честности, он строго следил, чтобы его любимые питомцы были сыты и не использовались бы налево, и потому оказался хорошим конским начальником и пробыл на этой должности до конца войны. Как-то спустя много времени я его встретил в Москве на Театральной площади, с палкой, с портфелем, в фетровой шляпе и в элегантном пальто, он важно вышагивал и очень обрадовался, увидев меня.
Глава двенадцатая
Донские рубежи
Ранним июньским утром мы двинулись в пеший поход за 120 километров в Воронежскую область. Погода стояла чудесная. Нескончаемой вереницей шагали наши люди с котомками и котелками, сзади ехали две подводы, на которых везли слабых. Впереди на автомашине ехал капитан Воробейчик с завхозом, поварами и кухарками, с собой они везли пять овец.
В заранее намеченной деревне назначался ночлег, квартирьеры на каждой хате писали мелом — сколько людей туда можно поставить.
Какие хорошие были жители тех мест! Все они, хоть и обобранные войной, считали своим долгом бесплатно накормить ночлежников, мало того, когда днем мы проходили через деревни, то крестьянки выходили за ворота с ведрами молока и черпаками наделяли им каждого в котелок. Они буквально соревновались в щедрости.
Запомнилась мне одна крестьянка, у которой я ночевал по пути. Муж ее пропал без вести, старшего сына недавно взяли в армию, второй сын — мальчишка — погиб, балуясь с неразорвавшимся снарядом (кстати, в каждой деревне гибли такие мальчишки от снарядов и от мин), хата была разрушена бомбой. И женщина вместе с двумя дочерьми принялась восстанавливать хозяйство. Выручала корова, и старшая дочь ездила на попутных машинах в Воронеж продавать молоко, пробираясь через милицейские заслоны. Но на одном молоке хату не построишь, гнала хозяйка и самогон. В тот вечер, когда я у нее ночевал, она все уговаривала нашего шофера привезти ей из леса ранее заготовленные бревна. Не имея другой платы, она предлагала свое тело. Засыпая, я слышал весь их разговор. Она пыталась кокетничать с шофером, но сквозь кокетничанье слышалась в ее голосе дрожь. Не знаю, за какую плату, но к утру бревна были доставлены. И тогда поднялись новые заботы — а кто же будет их тесать, а кто же будет рубить сруб и за какую плату?