Записки беспогонника
Шрифт:
Вместо Зеге к нам прибыл новый начальник УВСР-341 майор Елисеев. Во всем он был полной противоположностью своему предшественнику. Зеге не только руководил, но и сам работал по 16 часов ежедневно, вникал во всякую мелочь, знал наизусть не только фамилии, но и характеры, сильные и слабые стороны своих подчиненных вплоть до бригадиров и знал в лицо половину рядовых, а их у него было до тысячи человек. Он любил собрания и совещания и всегда пространно и красноречиво на них выступал.
Майор Елисеев — тридцатилетний инженер-гидротехник, высокий, с маленькой головкой, держал себя как недоступный олимпиец. Его теория была — хорош тот руководитель, кто сам не работает, а умеет заставить работать других. В штаб он приходил в 12 часов, подписывал
Был у нас Макаров, молодой бухгалтер, раньше занимавший самую незначительную должность. Зеге однажды при всех назвал его прохвостом. Теперь Макаров благодаря подхалимству сделался главбухом, хотя в бухгалтерии сидели люди, много достойнее его.
Гофунг, при Зеге бывший только исполнителем, теперь как начальник отдела снабжения так заважничал, что едва отвечал на мои приветствия и ходил подобно индюку, высоко задрав голову.
Самой блистательной была карьера Пылаева. Зеге держал его в черном теле, считая лентяем. Пылаев был весельчак, мастерски играл на гитаре, пел забавные и неприличные песенки. Он оказался однокурсником майору Елисееву по вузу, и поэтому тут же был сделан начальником техотдела и и/о главного инженера, тем самым перепрыгнув всех наших старших прорабов. Старую свою гимнастерку с тряпичными красивыми шпалами, которые когда-то пришила его ППЖ Лидочка, он сменил на новенький китель с четырьмя звездочками на погонах и теперь ходил сияющий.
Когда я приехал в Старый Оскол, там из нашего УВСР-341 находилось всего человек 20. Майор Елисеев, старший лейтенант Терехов и Гофунг прибыли из Сталинграда поездом, некоторые, в том числе Пылаев, Подозеров и Макаров, приехали также поездом из Саратова. Основные наши части двигались эшелонами из Сталинграда и из Саратова и вот уже полтора месяца находились в пути.
Виктор Подозеров передал мне целую пачку писем из дому, которую он добросовестно собирал. У жены в колхозе все было более или менее благополучно, но только теперь, пять месяцев спустя, я узнал наконец подробности о смерти отца, и только теперь, два месяца спустя, я узнал о смерти брата в тюрьме. Эта смерть так меня потрясла, что я ни о чем не мог думать, механически выслушивая приказания, иногда пропуская их мимо ушей.
Как раз на следующий день после моего приезда в Старый Оскол машина во главе с капитаном Баландиным, с несколькими рекогносцировщиками, а также майор Елисеев, старший лейтенант Терехов и я должны были ехать за 80 километров на запад в Боброво-Дворский район на предполагаемые новые оборонительные рубежи.
Мне было поручено подобрать карты и планшеты, собрать инструкции, бланки, чертежные принадлежности и бумагу. Все это сверхсекретное я собрал, упаковал и связал в один рулон и… забыл на столе штаба. Такой проступок являлся явным преступлением.
Я вспомнил о рулоне, когда мы отъехали уже километра два. Баландин и рекогносцировщики набросились на меня с руганью. Елисеев промолчал и только презрительно улыбнулся. Без этих документов ехать было нельзя. Машина встала, а я частью пешком, частью на попутных машинах сумел смотать туда и обратно за один час и взял злополучный рулон.
В тот же вечер Терехов меня упрекнул шепотом:
— Голицын, Голицын, как же ты прошляпил!
А майор Елисеев всю войну помнил об этом случае. Знаю, что он несколько раз меня вычеркивал из списков на получение наград или когда называлась моя кандидатура на ту или иную должность. Уже в 1946 году, когда я демобилизовался и пришел к нему подписывать последние документы, он, вместо напутственного слова, напомнил мне о той моей забывчивости.
Конечно, первое впечатление обо мне было самым неприглядным, но если бы он, если бы другие знали, почему я оказался таким. И всю войну я не решался ни с кем поделиться своим горем.
Попали мы в порядочную глушь. Деревни, сплошь состоявшие из беленьких чистых хатенок, тянулись во фруктовых садах вдоль какой-то речки. Никаких следов войны, за исключением полного отсутствия мужчин и лошадей, тут не было. Сблизившись с жизнью и бытом местных крестьян, я с удивлением убедился, что все они живут несравненно лучше тех, кто не попадал под власть немцев. И коров, и всякой птицы тут имелось в достатке. Объяснялось это тем, что немцы тянули продукты с деревень, расположенных близко от дорог, и терроризировали районы, где было развито партизанское движение. А сюда они почти не заглядывали, и о партизанах тут не слыхивали. Вот почему все запасы продовольствия оставались у крестьян.
Для помощи в работе мне дали некоего Сашку, точнее, Айзика Триллинга — еврея из Люблина, который в 1940 году попал в СССР, а потом в нашу часть. Парень он был ловкий и пройдоха, по-русски почти не говорил и работал у нас чертежником, но потом понравился начальству и в УВПС-100 сделался старшим техником. После войны он узнал, что вся его семья — родители, дед и бабка, братья и сестры — все погибли от рук немцев.
Сашка этот, как мой рабочий, должен был бригадирской саженкой мерить по моему указанию туда и сюда, а я с помощью компаса рисовал на планшете глазомерный план в масштабе 1:10 000. Вскоре я убедился, что расстояния у меня никак не сходятся. Я ругал Сашку, винил его, что он неверно считает метры, а потом понял, что врет компас, который показывает то на запад, то на восток. Оказывается, мы находились в зоне Курской магнитной аномалии. Пришлось выйти из положения с помощью Полярной звезды. На территории будущего БРО ночью в нескольких местах я расставил попарно вешки направлений север — юг.
Ходили мы с Сашкой по деревне Алисово. Какой же там жил хороший народ! Крестьянки то и дело нас зазывали к себе и угощали ледяным молоком с хлебом. В одном доме мы выпили кринку, в следующем другую, от третьей я отказался, а Сашка усадил ее один.
Работа была, как всегда, сверхсрочная, с компасом не ладилось, но больше всего меня подвел Сашка, раз пятнадцать на день я его посылал с ковыльком мерить, а он пропадал надолго и возвращался со стоном:
— С…ть ходил, — говорил он, глядя на меня своими томными глазами.
На следующий день я категорически запретил ему выпивать молока больше, чем кринку.
Дня три мы так с ним измеряли. По вечерам я чертил, и напряженный труд отвлекал меня от тяжелых мыслей, подарил хозяйке стакан соли, а она меня кормила до отвалу.
На четвертый день приехала за нами автомашина. Привезли приказ: рубеж отменяется, возвращайтесь в Старый Оскол, командование наметило создать вокруг города мощный узел обороны.
Тогда Орел, Харьков и Белгород были в руках немцев, а Курск был наш, и на случай успешного прорыва немцев такой узел в тылу признавался необходимым. Нашему УОС-27 было поручено создать тыловой рубеж по линии Касторная — Валуйки.
Походив по улицам Старого Оскола, я снял пристанище в небольшом домике у самого моста через реку Оскол.
Хозяйка мне попалась очень хорошая, но бедная, обремененная многочисленным семейством и без коровы. Я ей отдал часть своих запасов, и она за мной ухаживала. Была она очень измученная недоеданием и голодными детьми, а главное, беспокойством о муже-солдате, о котором ничего не знала.
Чтобы ее утешить, я подговорил хитреца-стройбатовца Можугу, еще с Горьковского рубежа промышлявшего гаданием на камушках, к нам прийти и погадать ей бесплатно и непременно сказать, что он жив. Можуга так и сделал, но с двух соседок взял за гадание изрядные куши.