Записки гайдзина
Шрифт:
– Понятное дело, – сказал я. – Японцы... Разве им что-нибудь втолкуешь?..
– Во-во. Никакого с ними сладу. Давай-ка лучше выпьем.
Выпив по четвертой, мы вдруг осознали, что пьем без закуски.
– Как же это? – огорчился Потапов. – Я же собирался чего-нибудь местного... Сырой конины, например... Совсем забыли.
– Ну так давай допивать – и на поиски, – предложил я.
– Нет, мы еще петь собирались. Пару-другую песен – а потом уже за едой. Я, кстати, вчера в Токио нашел потрясающий ресторан. Первый раз в жизни с удовольствием ел натто.
–
– А я тебе говорю, что ел с огромным удовольствием.
– Может, ты чего путаешь? Натто? Эти сопли из бобов?
– Именно. Тут самое главное – чтобы оно было не протухшее.
– Ха! – сказал я. – Это нонсенс. Натто – оно потому и натто, что протухшее.
– Отнюдь, – мотнул головой Потапов. – Оно, конечно, гнилое. Но протухшим оно быть не обязано.
– Не вижу разницы.
– Разница есть. Когда оно уже гнилое, но еще не тухлое – то даже иностранец способен есть его с удовольствием. А когда оно гнилое, да еще и тухлое вдобавок – то с удовольствием его могут есть только японцы.
– Это уже какая-то высшая кулинария пошла, – сказал я. – То мне Федька вчера про мясопуст рассказывал, то ты теперь...
– Федька еще здесь?
– А куда он денется... Ведет со мной душеспасительные беседы. Против буддизма. Опасается, что меня бонзы охмурят.
– Куда им... С нами крестная сила! – Потапов осенил себя знамением и разлил по стаканам остатки. – Давай по последней и будем петь.
Проглотив сакэ, он влез в ремни своей трехрядки. Солнце выпустило последний лучик и исчезло за горой. Вороны нахохлились, потрясли крыльями и приготовились слушать.
– На Во-о-о-олге широкой, – затянул Потапов. – На стре-е-е-елке далекой...
Я подключился:
– Гудками кого-то зовет парохо-о-о-од...
Сакэшная отрыжка мешала легким разойтись в полную силу. Но и того, что выходило, было достаточно, чтобы мощно разлететься по окрестностям. Какой-то лохматый мотоциклист тормознул у нашего пригорка, заглушил мотор и с минуту слушал. Узнав, что девушек краше, чем в Сормове нашем, ему никогда и нигде не найти, он снова затарахтел и умчался в поля. А мы голосили дальше – про летние ночки и про буксиров гудочки.
Когда песня кончилась, вороны переглянулись и каркнули.
– Хорошо, – сказал Потапов. – Истово поешь. Сейчас опять будет Мокроусов.
– «Вологда»?
– Нет. «Костры горят далекие».
– Это я не знаю. А помнишь, ты еще пел что-то такое про Сингапур?
– Кто пел? Я пел?! Я такого не мог петь, это уже Пендерецкий какой-то.
Фамилия «Пендерецкий» служила у Потапова собирательным термином для обозначения чересчур заумной музыки. Помимо нововенской школы, к адептам которой относился собственно Кшиштоф Пендерецкий, этот термин покрывал практически всю мировую музыку последних двух веков. Заведомо туда не входили лишь два титана, которым Потапов фанатично поклонялся – Амадей Моцарт и Борис Мокроусов. Все остальное математический ум Потапова отвергал. Надеяться на временную благосклонность могли немногие – Дмитрий Покрасс, Пол Маккартни или какой-нибудь Гайдн. Но даже и они в минуту нерасположения рисковали быть причисленными к Пендерецкому.
– Глаза у парня я-а-асные-е-е, – выводил Потапов. – Как угольки горя-а-а-щие-е-е...
Я представил себе парня с горящими угольками вместо глаз. Образ был сильный.
– В принципе, – сказал Потапов, закончив песню, – Дунаевский тоже был неплохой композитор. Вот смотри.
И он принялся терзать свою гармошку в ритме марша:
– Ой вы кони, вы кони стальные,
Боевые друзья-трактора!
Веселее гудите, родные,
Нам в поход отправляться пора.
Мы чудесным конем все поля обойдем
Соберем и посеем и вспашем.
Наша поступь тверда, и врагу никогда
Не гулять по республикам нашим!
Вдруг песня прервалась.
– Вдумайся в слова! – сказал Потапов. – «Соберем», потом «посеем», и только потом «вспашем». Просто гениально!
Песня возобновилась:
– Ну-ка враг, ты нас лучше не трогай,
Не балуйся у наших ворот,
А не то встанет, грозный и строгий,
Наш хозяин, советский народ!
Вороны опять каркнули и улетели.
– Слушай, – сказал я. – Может, уже пойдем за едой?
– Погоди, – запротестовал Потапов. – Еще «Вологду» не пели!
– Споем по дороге.
– Ну, ладно. Если мне не изменяет память, за этими полями был магазин. Только давай сначала боженьке денежку кинем. А то неудобно.
Потапов подошел к храму, кинул в ящик пять иен, дернул за веревку колокола и целых три секунды молился богу пригорка. После этого мы спустились вниз и зашагали по меже, разделявшей два незасеянных рисовых поля с пеньками прошлогодних кустиков. Сумерки сгущались. Гармошка отдыхала.
Межа привела нас к ухабистой грунтовой дороге. Две глубокие колеи были кое-где залиты водой после вчерашнего ливня. Мы выбрались на поросшую травой серединку и взяли курс на темневшее вдали скопление зданий, среди которых находился предполагаемый магазин. Потапов опять развернул меха, и мы грянули «Вологду».
На словах «в Вологде-где-где-где, в Вологде-где» позади нас раздался нечеловеческий рык. Мы обернулись и увидели слепящий свет фар. Какое-то транспортное средство двигалось прямо на нас, глуша песню неразборчивым ревом из громкоговорителя и требуя уступить лыжню. Не споря, мы расступились по разные стороны, и орущий драндулет промчался меж нами, обдав Потапова водой из лужи.
– Что за паскудство?! – возмутился Потапов, отряхивая мокрую штанину. – Мы в Японии или где?
– Это выборы, – объяснил я. – У них сегодня последний день агитации, вот они и торопятся, летают туда-сюда, агитируют кого еще не успели.
– Куда выборы, в парламент?
– В местные органы. Ты представить не можешь, как они меня достали. В семь утра начинают ездить под окнами со своей дурацкой пропагандой. И почтовый ящик весь забили. Скорей бы кончилось.
– Да уж... У нас и то культурнее. Взяли, облили... Никакого понятия.