Записки гайдзина
Шрифт:
– Три загадки! – напыщенно возгласил он. – Если отгадаете, пропустим. Загадка первая: каковы три источника и три составные части марксизма?
– Послушайте, – нервно сказал агитатор. – Нам очень нужно проехать. У нас дела, мы торопимся.
– Не дает ответа! – довольно отметил Потапов. – Тогда вторая загадка: что и как нужно брать – сначала мосты, а потом банки, или же сначала банки, а потом мосты?
– Я не понимаю, о чем вы говорите! – с мукой в голосе произнес агитатор, озираясь по сторонам. – Пожалуйста, пропустите нашу машину!
– Даже не понимает, о чем речь! –
Агитаторское чело озарилось робкой надеждой. Он еще секунду потоптался в нерешительности, затем наклонился к нам и прошептал:
– Будду, Закон и монахов...
– Браво! – воскликнул Потапов. – На все три загадки вы ответили адекватно, в точности как и требовалось. Не смеем более вас задерживать. Проезжайте, и пусть на выборах ваш кандидат победит!
Мы посторонились. Бедного агитатора как вакуумом всосало в кабину, дверь захлопнулась, и автобус пулей вылетел с площадки под исторгаемые потаповской гармонью звуки «Интернационала» и тарахтение мотоцикла, который понесся следом и пристроился сзади почетным эскортом. Молодежь улюлюкала. Бабушка махала клюкой.
В магазине нашлась сырая конина, рисовые колобки и соевый творог. Купленное уместилось на футляре от гармошки. Мы сидели с Потаповым на поребрике и закусывали.
– Как ты думаешь, – спросил я, проглотив кусок лошадиного мяса, – когда они свершат свою революцию, то императора стрельнут?
– Нет, – сказал Потапов. – Не стрельнут. Здесь уважают традиции.
– Так вот и я говорю: уважают. А революционные традиции требуют, чтобы монарха порешили. Традицию надо уважить?
– Надо. Поэтому его и не стрельнут. Его заставят харакири сделать.
– Хм... А принцессу?
– Принцессу, думаю, не тронут. – Потапов взглянул на меня. – Если, конечно, ты за нее вступишься.
Я молча потянулся палочками за рисовым колобком.
– Только ничего у них не выйдет, – сказал Потапов. – Вон, они даже не знают, в каком порядке чего брать... То ли с вокзалов начинать, то ли с телеграфа.
– Тогда зачем им все это? – спросил я.
– Что «зачем»? Депутатские кресла? Затем же, зачем и всем.
– Вот, а ты говоришь: «Восток непостижим».
– Так ведь я не про этих... Слушай, до поезда час, может возьмем еще одну?
– Семьсот двадцать?
– Семьсот двадцать.
– Или тыщу восемьсот?
– Или ее!
Из-за тучки вышла луна и просигналила: мол, упьетесь! Мы же и взглядом ее не одарили. Так всегда бывает весной, когда положено любоваться не луной, а цветами. Казалось бы, вишня осыпалась, можно теперь взглянуть и на небо – но нет, все ждут лета, когда будет дана такая команда. Луна обиделась, снова нырнула в облака и филонила там целый час, пока ей не стало интересно, упились мы или нет. Она вынырнула обратно, посветила тут, посветила там – и нашла нас на железнодорожной платформе. Потапов стоял, широко расставив ноги, и говорил осипшим голосом:
– Сакэ – напиток всем хороший, но вот одно в нем плохо. Скорее лопнешь, чем напьешься.
– В смысле: лучше было бы водки?
– Да ну... Пить под сакурой водку – моветон!
– А чего будем с остатками делать? – я тряхнул ополовиненной бутылью. – Может, с собой возьмешь?
– Не, у меня инструмент тяжелый.
– Так с ним везде и ездишь?
– Не то, чтобы везде... Вот, в Японию захотелось взять. Как бы я в Японию приехал без гармошки?
– Ну да, не с гитарой же под сакуру идти...
– Вот именно. А как душу отвели! Давай-ка напоследок еще Дунаевского.
Меха разъехались и заблестели под фонарем, как веер придворной дамы.
– Широко ты, колхозное по-о-о-ле! – загудел Потапов. – Кто сумеет тебя обскака-а-а-ать?
Я взял терцию:
– Ой ты, волюшка, вольная воля-а-а-а! В целом мире такой не сыскать!!!
Ритм отстучали колеса приближающегося поезда. Первый куплет бодро, а второй – с плавным снижением темпа до нуля. Вагонные двери раздвинулись, и вместе с ними в финальном аккорде сдвинулись меха. Гармонь нырнула в футляр. Потапов нырнул в вагон. Обняться не успели.
– Следующая спевка летом в Переславле! – проорал он сквозь стекло. – Жду!
Я пафосно потряс бутылью в тыщу восемьсот: мол, буду! Поезд тронулся.
– Под ряпушку!!! – успел еще прокричать Потапов перед тем, как смениться сначала мелькающими окнами, а потом неподвижными темными стволами по ту сторону путей.
Рельсы с минуту пошумели и затихли. Ветра не было. Платформа засыпала под одеялом из вишневых лепестков.
Завтра под окнами перестанут орать агитаторы. Послезавтра нальют воды на поля и засеют их рисом. В полях заквакают лягушки, и про них сложат трехстишия. Потом я поеду в Россию, и мы с Потаповым наловим ряпушки в Плещеевом озере. Все идет очень хорошо, когда уважаешь Будду, Закон и монахов.
Сидя на ступеньках платформы, я отхлебнул из горла сладковатой рисовой водки и подмигнул Луне. Она тоже мне подмигнула.
Мы отлично понимали друг друга.
О двойных стандартах
Зададимся таким вопросом: за что математик Потапов любил композитора Мокроусова?
Можно строить разные догадки. Например: за то, что композитор Мокроусов писал замечательную музыку. Или: за то, что его песни знал и пел весь советский народ. Или: за то, что своим творчеством Борис Мокроусов посрамил Кшиштофа Пендерецкого. За то, что он приник к земле, отразил веяния, выразил чаяния, сразил очарованием и заразил горением.
За это, да?
Нет, вовсе не за это. За это можно уважать – так же, как можно уважать Дмитрия Кабалевского или Никиту Богословского. Потапов их как раз и уважал – и Мокроусова уважал тоже. Но любил он его совсем за другое.
Потапов любил Бориса Мокроусова за то, что Борис Мокроусов пропил Сталинскую Премию.
Это произошло в сорок восьмом году. Заслуги народного композитора наконец были признаны на самом верху, – и прямо в Кремле он получил высокую награду. Распорядиться этой наградой можно было по-разному. Например, можно было купить шесть автомобилей «Победа». Или построить пару-другую дач. Или приобрести готовый особняк где-нибудь в Крыму. Ничего этого Борис Мокроусов делать не пожелал.