Записки из клизменной
Шрифт:
Галя же все это время названивала доктору: как там мой Гена?
– Ваш Гена бредит.
– Но хоть обо мне-то он помнит?
– А как вас зовут?
– Галя.
– Да он только о вас и вспоминает!
…На другой день доктор решил, что клиента все-таки нужно выпихивать из реанимации. Но для этого требовалось, чтобы клиент разбирался в происходящем. И доктор стал его учить:
– Ты в больнице. Понимаешь? Повтори.
– Я в больнице, – важно согласился тот.
– Мы – врачи.
– Вы – врачи.
– А ты больной.
– А
Пришла комиссия.
– Вот, ориентирован, все понимает, – затараторил доктор. – Можете проверить.
Комиссия приблизилась к постели больного.
– Где вы находитесь, скажите?
Тот задумчиво закатил глаза:
– А хуй его знает…
– Ну а мы вот, вокруг вас, в халатах стоим – кто мы такие?
Клиент задумался еще крепче.
– Вы? Люди тяжелого труда.
Ленинским курсом
Беседую с приятелем-реаниматологом. По ходу дела возникает вопрос, занимающий меня по жизни, есть одна такая тема:
– Слушай, а вот есть вредная тетка вроде как после инсульта, всех извела за годы лежания, житья от нее нет, дергает людей с интервалом в две минуты. Чем бы ее грамотно притормозить?
– Ну, тизерцинчиком, – задумчиво басит доктор.
– Тизерцинчик знаком, как же. А он в таблетках бывает, я забыл?
– Бывает. Я своего деда кормил.
– Тормознулся?
– Да так… Через два месяца сошел с ума. Ленина увидел. «Ленин, – говорит, – добрый. Он мне штаны подарил».
Пуповина
Мелкий, почти бессодержательный эпизод.
Но я его запомнил, как важный этап становления докторского сознания.
Я уже где-то писал, что доктор не может позволить себе помирать с каждым больным. Эту глупость выдумали ипохондричные романтики, мечтающие уволочь доктора с собой в могилу.
Практика начинается с возведения стеночки, прозрачной. Но плотной. Меня начали обучать этому строительству с первого дня работы в поликлинике.
Пришел ко мне, скажем, Сомов. Может быть, его и в самом деле так звали. Едва ли не первым пациентом. Ну, Сомов он был как Сомов – такой из себя весь, как Сомову и положено. Он куда-то намылился ехать, в санаторий какой-то, и сильно спешил с бумагами. Не помню, в чем там было дело, но ему позарез нужно было посетить меня повторно, на следующий день, с утра, тоже первым. А дальше он поедет, иначе опоздает. Во всяком случае, очень рискует, и будет ему плохо.
А у меня будет очередь. Не мог бы я его вызвать из коридора пораньше?
Я тогда еще не умел работать в поликлинике и согласился. Почему бы и нет? Вызову его завтра пораньше. Впишу ему анализы, оправдаю насчет яйцеглиста и отпущу.
Сомов, ликуя, ушел, а утром вернулся. До него ко мне вошла бабулька и передала свернутую записку-бумажечку. Так сводни передают любовные письма. Я развернул бумажечку и прочел корявое: «Доктор, вызывайте Сомова».
– Сомов! – закричал я в коридор.
И он вошел.
И вскоре ушел, окрыленный. Я же, когда он еще был при мне, отчетливо ощущал, как Сомов засасывает меня внутрь, приобретает надо мной мистическую власть. Между нами образовалась неожиданная связь. Я почувствовал, что отныне Сомов может делать, что ему вздумается, а я не смогу его выгнать.
Перекусил пуповину, и больше она, как водится, не вырастала. Сомов еще, скорее всего, приходил, но я его не запомнил.
МЧС
Когда пролетела утка и накрякала про аварию на ЛАЭС, медицинская обыденность отреагировала предсказуемо.
Главный невропатолог сидел у себя в кабинете и сосредоточенно строчил какую-то ерунду.
Вошла главная сестра. Молча, без единого звука, прошла к окну и закрыла его. Было жарко.
– Ты что, охуела, чего творишь?
Надменно:
– Газеты надо читать!
– Что такое?
– «Что-что». Чернобыль, вот что!
– И что, если закрыть окно, все будет в порядке?
Кислород
Медицина – глоток чистого воздуха.
Когда-то я им дышал во все легкие, да вот ушел на глубину и всплываю все реже и реже.
Давеча всплыл.
Позвонил товарищу, тоскливо интересуюсь:
– Как оно там, в больнице?
– Да… – хрипит он сумрачно. – Скучно. Ничего такого интересного нет.
– Что, совсем ничего?
– Не… Полковник один лежит, поглупел так резко, что даже в армии заметили. Уволили… Говном стал кидаться. Жена три дня терпела, а потом сдала… Ну, что еще? Из окошек тут прыгали, но это ерунда…
– И белочка не радует?
– Не, не радует… Тут День туриста был, так мы все сидели-ждали, когда кто-нибудь нажрется. Один не обманул, до комы… Думали – все… Но часа через два заворочался. Все трубочку пытался из горла выплюнуть, мешала.
– Даже дырку сделали в горле?
– Ага… Мы смеялись, не помогали… Гляжу – бланш у него под глазом; потом вспомнил, что это я же его будил… Он когда очухался и стал отвечать на вопросы, все объяснил… Работяга… Сказал, что ему зарплату пивом выдали…
– А так все тихо?
– Да… Уходить надо… сдаю я что-то…
Феникс Ясный Цоколь
Больница.
Собрание, разные вопросы, уровень высокий.
Раньше такое называлось товарищеским судом. Теперь никак особо не называют.
Выступает административная женщина, образование высшее, должность внушает любострастие. Ее негодование не имеет границ. На повестке дня – сотрудница непечатного поведения. Аудитория взволнованно кивает, согласная искренне.
Выступающая кипит.
Дескать, эта сотрудница такая вся из себя. Наглая. Короче, медсестра. Пьет, курит и многое другое. Ей раз сказали по-хорошему, а она все равно. Ей два сказали по-хорошему, а она все равно. Ей три сказали по-плохому, а она опять. Да что же это такое? Ее уволили. А она снова пришла. Побыла немножко и…