Записки из Книги Лиц

Стоя на холме, город пишет автопортрет. Тяготеет к гиперреализму, но срывается в модную эклектику. Облака — акварелью, море — маслом, дома — цветными карандашами. И вдруг — грачи. Хотя нет, не грачи, но какая, впрочем, разница, все равно март месяц. Фигурный пилотаж множества черных силуэтов словно передает чье-то закодированное послание. Частые взмахи крыльев превращают плюс в минус. Только что были здесь, а уже почти над бульваром — неужели город так мал? А может, дело лишь в размерах холста?

Темнота проясняется: амфитеатр города, амфитеатр зала спиною к нему. Они никогда не встретятся. Они параллельны, хотя так нельзя говорить о кривых. Пол — твердокафельная плитка, какой туземцы

любят покрывать веранды на дачах. На такой больно падать, если сверху не покрыть матом. Ругающаяся голова крупным планом. Директор дома культуры. Столь крупным, что нос тянется в объектив, кустики волос где-то далеко, вперемешку с кустами сирени. Голова требует план съемки. Но, вдруг осознав что-то (интересно, что?), сникает, отодвигается, поворачивается в сторону и уходит в неведомое, открыв план задний: сцену с одиноким и обкуренным ударником барабанного труда. Кстати, о сирени: зал летний. Еще лето, но уже бабье. Будут девушки-фанатки. Девушки музыкантов. Музыканты-девушки — значительно меньше. Он, оказывается, только сидел за бочкой, а так он, кажется, бас-гитарист. А может, и нет: перестал мучить четыре струны и ушел влево. Сцена опять пуста. Я иду туда — три обшарпанные стены и козырек увеличиваются толчками, слегка покачиваясь. Вырежем кусок времени и пространства и склеим концы: комнатка за — полна музыкантов. Объектив-калейдоскоп перекладывает мозаику лиц, рук и гитар, создавая иллюзию панорамы. Меня хлопают по спине, мозаика мгновенно складывается в рот до ушей и хмельные глаза чуть навыкате: вокалист принял для храбрости. Еще раз вырежем и склеим: море медленно отходит назад, потом вдруг быстро сжимается и замирает одним небольшим пятном, наставив перед собой дома, дома, дома.

Дождь прошел. Растут, как грибы, дома

Вначале — цветок, колеблемый ветром, в обшарпанном гипсе чаши с землей. Гриф с шестью колками быстро отъезжает назад, чтобы уместить в кадре свое лакированное продолжение с талией. Не тальянка. И еще профиль пары англичан, забрели случайно, от неслучайной скуки. Феличита? О чем вы, это было двадцать лет назад! Другое время, другие звуки. Другая страна. Встретились странно. Вначале цветок (он появится еще раз, скопированный неумелым монтажом, чтобы скрыть отсутствие финала), потом — гриф, удачно совпавший с мощным звуком пробуемой струны. Вокалист, водящий камеру за собой, закуривающий, садящийся на ступени сцены, поющий в объектив, протягивающий микрофон в толпу, прыгающий, встающий на колени, снова закуривающий — от первой. Ударник — искатель разного в одном и том же. Гитарист и басист, с синхронной и частой резкостью сгибающие тело. Тела. Старик, сидящий в кресле у стены, с видом отца на школьном утреннике — или он глух, да и слеп? Бармен смотрит на футболистов в телевизоре под потолком — у них там своя толпа. Поворот на ту, что здесь, от бутылки с водой в руках гитариста, вскользь по лицам, обратно — уже пуста, смерть жажды осталась за кадром… Вперед, уже из последнего ряда, навстречу последним аккордам и строчкам, толчками уходящие вправо и влево спины, внезапная тишь, идти далеко, спины остановились, спешный наплыв на чей-то затылок у самой сцены, и внезапно, из-за него — на сцене лицо. Микрофон не попал. Окончена песня. А вот и цветок.

Сегодняшний дождь оставил следы на асфальте, их подкрасило солнце и догнавший его свет неона от кафе, ресторанов, и баров, где никогда на альте не играет никто, а играют на электричестве, ставя нейроны в положение сальто и в состоянье культурного пития. Виртуозен на барабанах какой-то маэстро, без ложной нескромности ставящий целью заработать на отпуск на Крите, и ничего из разряда претензий на создание новых и сложных законов ритма и композиции.

Он, наверное, смог бы дать много поводов для диссертаций по музыке переплетенных. Но критики-музыковеды не посещают бары, где не могут брать пиво, которое дорого, и боятся собственных взглядов смятенных, увиденных в двери зеркальной туалета. Что касается прочих, они постоянно просят исполнить песню медленную и без соло, чтобы потанцевать. А включат магнитофон — и не хватит на Сочи. Установка ударная, стойка для микрофона, динамики. Скучно и голо.

Даже толстый роман с обширной географией свободно умещается в небольшой комнате: Москва, 52-й год, поездка

за город, будьте моей женой, — правый угол письменного стола, а в двух шагах, у кресла — Баку, сорок лет прошло, как ты, как дети? иду на стадион, вот он, между окном и телевизором — или это компьютер? но не все ясно в обстановке этой комнаты, воображаемой, несуществующей, но оживающей снова и снова (словно когда-то и где-то она все же была), чтобы проглотить все новые и новые толстые романы о чужой жизни огромного мира, — все очень неясно, расплывчато в комнате. Которую я так ненавижу.

Не люби меня дольше, Ты, должно быть, устал, Под любовный портал Ничего уже больше Ты не приноси, Потому что мне скучно, И в любви твоей душно, Ты свечу погаси — Разве каются, зная, Что греха не простят, И дороги не умостят, Не откроют врат рая; И напрасно в глазах Чуть мерцает надежда — Промокаемые одежды Снимет только гроза Твоих слез и желаний, Пусть обманчивых, Но правдоподобных, Без страстей и рыданий, Раздирающих в кровь Барабанные перепонки; Без бумажной иконки, Приколотой вновь Как значок-невидимка Для защиты невинности От добрачной интимности Без простынь и без снимков. Ты же видишь: я верю, Что храм вечной любви Не удержится на крови, Вытекающей из-под двери.

Прямо перед ним — высокий дом под названием «Вид на море», закрывающий вид на море. Слева — городская двухмерность с обязательными облаками на горизонте. Справа — врезанный в плоскость объемный холм с рельефом домов и дорог. Впрочем, памятник смотрит себе под ноги: склон слишком крут.

Задумчиво-раздумчивое вступление рояля. Первые спокойные аккорды. Хрупкий, повторяющийся хрусталь перезвона там, наверху, синхронно с тремя мерными шагами левой руки вниз.

Спотыкающийся ритм, шорох и стуки. Осторожные поддакивания баса. Мягкой ладонью шаг вперед и назад по полутонам клавиш, вперед и назад. Двойные вершины пологих трезвучий вопросительно смотрят вниз, сменяя друг друга. Словно обещание чего-то — и вот оно: барабаны внезапно перестают спотыкаться, и мощно пульсируют, и устремляется за ними бас — черные и белые в растерянности замирают на мгновение, потом отвечают нервными растопыренными аккордами в промежутках лихорадочных пауз. Разражаясь медными брызгами, нагнетает темп ударник, басист-акробат прыгает на батуте гармоний, умещая быстрый перебор в зависание открытой струны. Наконец, очередной рояльный аккорд взрывается мягкой, переливающейся дробью правой руки — пытающейся удержать низкие звуки, но клавишами влекомой все выше — к изначальной хрустальности, которую подхватывает вдруг изменивший тональность басист, на какой-то миг продлив вертикаль дальше мыслимого предела — и музыка обрывается, не выдержав натяжения…

Слева — руки, пухло и бело лежащие рядом на белом и черном клавиатуры рояля. В центре — обняли толстую женщину без головы, а с головкой на шее, длинной, худой. За барабанами третий — недвижим, как тот, пианист, и другой, с контрабасом. Никогда не услышишь, как быстро и нервно играли. Никогда не увидишь, как быстро и нервно играли. Ну, а ты? Ты осталась за кадром. Впрочем, вовсе не ты, а другая — та, что никогда не могла быть тобой.