Записки капитана флота
Шрифт:
На все сии требования Такатай-Кахи объявил свое мнение, что они без всяких затруднений начальниками признаются приличными, кроме ружей. «Ибо, – говорил он, – нет у нас примера, чтоб иностранной земли посланники, приезжавшие к нам для объяснения какого-нибудь дела, допускаемы были при церемониальном свидании со своею свитою, вооруженною огнестрельным оружием; довольно будет для вас чести в сравнении других европейских послов, бывающих у нас в Нагасаки, иметь вашей страже одни сабли, а ружья оставить. И так, – продолжал он, – сделано немаловажное и в наших законах первое еще отступление, что вы с кораблем впущены во внутренность нашей гавани со всеми имеющимися на корабле военными орудиями и порохом и даже при начавшихся теперь переговорах не отняты у вас способы, ежели бы вы вздумали поступить с нами неприятельски».
Убедясь
В следующий день в обыкновенное утреннее время приехал он на шлюп и с веселым видом сказал мне, что два начальника на все согласились, и даже в ружьях. «Сначала, – говорил он, – они немного призадумались, но не сказали мне ни слова. Тогда я взял смелость объяснить им все то, что вы мне говорили о праве ружья в России, и теперь объявляю вам официально, что завтра оба начальника будут ожидать вас на берегу в приготовленном доме для церемониального свидания, где примут письмо иркутского губернатора. В двенадцать часов я по приказанию начальников приеду за вами на парадной губернаторской шлюпке. Но вот еще один пункт обряда не объяснен: неужели вы войдете в сапогах в аудиенц-залу, где постланы будут чистые ковры, на коих сами главные начальники будут сидеть на коленях? Войти в сапогах противно нашим коренным обычаям и почитается величайшею грубостью. Вам должно будет в передней комнате скинуть сапоги и войти в одних чулках». Такое неожиданное, странное для европейцев требование привело меня в некоторое замешательство, ибо я при условии об обрядах не почитал нужным выставить, что мы будем в сапогах. Японцы же, как это у них дело обыкновенной, простой даже учтивости, как я после узнал от господина Головнина, также не считали нужным объясниться. Меня это привело в великое затруднение.
Наконец я сказал Такатаю-Кахи с некоторым движением, что мне ни под каким видом невозможно согласиться на требование предстать в полной форме со шпагою без сапог. «Знаю, – сказал я, – что в вашей земле общая учтивость скидывать при входе в покои, даже самые простые, свою обувь. Но ты, просвещенный человек, из опыта теперь знаешь, что ваши обряды во многом совсем противоположны европейским. Например, у вас все ходят большие и малые без нижнего платья, но в замену такого недостатка для соблюдения благопристойности вы носите платье, похожее на наши халаты, а в таком наряде у нас в Европе сидят только в своих спальнях! Также и в обуви у вас неучтиво войти в покои, а у нас, не говоря о неучтивости, есть самое величайшее бесчестие, гденибудь явиться без обуви, ибо одни только государственные преступники ходят без оной закованные в железах. Как же можно мне, представляющему, как тебе известно, в звании моем особое лицо, приехать к вашим начальникам без обуви?»
Такатай-Кахи не знал, что мне на это отвечать, выразумев, что статья, казавшаяся ему незначащею в обрядах, оказывается важною. Тогда придумал я ему сказать, что готов сделать большое со своей стороны снисхождение, дабы только не разрушить совсем условленного и с обеих сторон желаемаго свидания. «У нас есть обычай, – продолжал я, – когда мы хотим оказать особенное уважение к большему начальнику, то, входя в передние покои, скидываем сапоги, а надеваем известные тебе башмаки». Такатай-Кахи приведен был этим в величайшую радость и сказал: «Этого довольно, обряд учтивоучтивостей без оскорбления с обеих сторон будет сохранен. Башмаки ваши я уподоблю японским получулкам и скажу, что вы согласились скинуть сапоги и войдете в аудиенц-залу в кожаных чулках». После сего поспешил он уехать на берег и, к немалому удивлению, под вечер возвратился известить меня, что начальники весьма довольны сделанным с моей стороны снисхождением в рассуждении обуви, ибо, ежели б я настоятельно желал быть в сапогах, то хотя свидание не отменилось бы, но начальники не могли бы мне сделать желанной учтивости принятием меня сидя на коленях, а по европейскому обычаю также бы сидели на нарочно сделанных стульях, что в Японии почитается величайшим неуважением и даже грубостью.
Потом Такатай-Кахи подал мне рисунок всего приготовляемого в доме при свидании церемониала. Перед домом изображены были солдаты, сидящие на коленях; в первых покоях нижнего класса чиновники; там должно мне было скинуть сапоги, надеть башмаки и идти мимо ряда таких же чиновников, сидящих на коленях. В плане представлена была и аудиенц-зала: в передней стороне назначены места двух главных начальников, с левой стороны посажены переводчики, по правую – академики, нарочно приехавшие для сделания своих замечаний о российском военном корабле и отобрания разных о Европе сведений. Посреди залы против главных начальников назначено место мне, а позади меня – офицерам; страже с ружьями и флагами определено стоять во фронте перед открытыми дверьми дома. Устроив таким образом по взаимному согласию все обряды для свидания Такатай-Кахи, уезжая от нас, повторил, что он, ежели погода позволит, завтра в двенадцать часов непременно приедет за мною на губернаторской шлюпке.
Теперь надлежало мне обратить внимание на участь переводчика Киселева, которого мне нужно было с собою взять на берег для переводов. Небезызвестна мне была строгость японских законов к их подданным, принявшим христианскую веру и вступившим в службу чужой земли. Хотя господин Киселев из приверженности к России в переводимых им письмах и проч. подписывался российским урожденцем от японца. Но хорошее его знание японского языка вскоре обнаружило бы его пред хитрыми соотечественниками, и тогда последствия для него могли бы быть самые пагубные. Я призвал его к себе и сказал ему, чтобы он основательно подумал, как он лучше моего знает законы своей земли, можно ли ему будет, не подвергая себя опасности, ехать со мною на берег. Он отвечал: «Чего мне бояться? Разве вас захватят, тогда и всех, а меня одного не возьмут. Я не японец, прошу вас взять меня на берег, чтобы я мог исполнить свою должность переводчика. На берегу в переговорах с начальниками заключается важность всего дела, а здесь на «Диане» в разговорах с Такатаем-Кахи я вам мало помогаю. Ежели вы меня на берег не возьмете, то для чего же я переносил беспокойства дальнего морского пути?» Видя его желание быть в нашем деле полезным, я с величайшею радостью объявил ему, что иметь нам такого верного переводчика весьма важно, только я не хотел поступить против его желания в таком случае, где предстоит какая-либо ему опасность. За сим приказал я приготовиться к отъезду еще двум офицерам, также изъявившим желание быть со мною на берегу.
Около двенадцати часов в следующий день приехал на «Диану» на губернаторской шлюпке под разными флагами Такатай-Кахи. Вошед в каюту в полном парадном одеянии, объявил он мне, что когда на берегу поднимется над домом, назначенным для свидания, флаг, тогда можно ехать на берег. Ровно в двенадцать часов увидели мы сей флаг, и немного времени спустя я с двумя офицерами, переводчиком и десятью вооруженными матросами вступил на губернаторскую шлюпку [100] при поднятых на корме между японскими флагами военным российским, а впереди белым переговорным флагом и поехал на берег в сопровождении любопытствующего народа, выезжавшего на нескольких стах лодках.
100
На сей шлюпке было шестнадцать отборных японских гребцов, в числе коих большая половина находилась известных и богатых купцов, как мне сказывал о том Кахи. Они приняли на себя труд сей для удовлетворения своему любопытству, чтобы ближе посмотреть на нас. Гребля их отлична от европейской: весел они не закидывали вперед, как обыкновенно у нас делается, но по направлению почти судна повертывали оными сверху вниз и обратно и давали судну скорость в ходе, равную нашей гребле.
Назначенный для свидания дом находился поблизости морского берега при каменной пристани. На площади перед домом усмотрели мы сидящих на коленях рядами японских солдат. Первый вышел на берег Такатай-Кахи и пошел в дом уведомить главных начальников о приезде русского и, возвратившись, сказал, что оба начальника в церемониальном собрании нас ожидают. Спрашивать, почему никто из японских чиновников не выехал навстречу, было неуместно и совсем бесполезно. Я приказал унтер-офицеру с белым флагом сойти на берег, за ним вооруженной страже и другому унтер-офицеру с военным флагом, за которым сошел сам, а за мною – офицеры. Построившаяся во фронт стража с флагами перед самыми открытыми дверьми дома, когда я проходил, сделала на караул.
В первое отделение дома я приказал съехавшему со мною для услуг японскому матросу внести кресла, чтобы переменить обувь. Надев башмаки, пошел я с офицерами в аудиенц-залу, в сей зале, наполненной разного звания чиновниками в воинской одежде при двух саблях, поразило меня необыкновенное глубокое молчание. Отличив двух главных, одного подле другого на коленях сидевших начальников, подошел я к ним шага на три и поклонился. Они также ответствовали наклонением своих голов. Сделав по поклону сидящим на правой и на левой стороне чиновникам, я отошел назад к назначенному мне месту, где поставлены уже были мои кресла. Глубокое молчание продолжалось еще с минуту. Тогда я прервал оное, сказав чрез переводчика Киселева, что нахожусь, по моему мнению, в доме дружеском. Вместо ответа начальники улыбнулись, а старший из них, приезжавший в Кунашир, открыл разговор, обращаясь к приблизившемуся с поникшею головою с левой стороны чиновнику, но так тихо, что Киселев ни одного слова не мог вразумительно слышать.