Записки морского офицера, в продолжение кампании на Средиземном море под начальством вице-адмирала Дмитрия Николаевича Сенявина от 1805 по 1810 год
Шрифт:
На третьи сутки Яшимов представлен был янычар-аге, а после и самому дею. Боясь сказаться русским, назвал он себя татарином и вследствие сей лжи принужден был вступить в гвардию дея янычаром, скоро потом сделан был чаушем и начальником небольшой крепости, в недальнем расстоянии от Алжира лежащей. Подчиненные его, имея свою шебеку, взяли христианскую бригантину, принадлежавшую далматским славянам. Яшимов, услышав понятный для него язык, обрадовался и, притворившись их не понимающим, тотчас решился освободить их и себя. На бригантине, стоявшей близ берега, был только один часовой. Русский солдат, разделявший несчастья Яшимова от самого плена, уговаривается с шкипером и людьми, и ночью, когда сам стоял на страже, не быв замечен никем, выводит их из тюрьмы и перевозит на бригантину, часовой был схвачен и связанный спрятан в трюм. Когда бригантина была под парусами, в крепости делается тревога, и как ветер был тих, алжирцы на двух лодках догоняют и хотят взять ее абордажем. Яшимов ободряет славят, рубится впереди всех, теснит нападающих и прогоняет их с судна. Алжирцы удаляются. Солдат, товарищ его и друг, был в сем случае убит, сам он получил легкую рану. Славяне, увидев несколько лодок, отваливших от берега, робеют,
В Тунисе никто не спрашивал, кто он такой и имеет ли паспорт. Пользуясь свободой и живучи по ханам [70] , Яшимов скоро принужден был продать свою лошадь. Деньги, которыми успел запастись, будучи чаушем, также вышли и ему должно было помышлять о дневном пропитании. Не могши сыскать случая определиться на какой-либо христианский торговый корабль, он принужден был для куска хлеба заниматься поденной работой, сделался болен и доведен до унижения просить помощи у сострадательных людей. В таком положении ему предлагают записаться в матросы на шебеку о 16 пушках, отправлявшуюся в море. Против воли, по стечению обстоятельств сделавшись морским разбойником и боясь более всего обагрить руки в крови христиан, набожный Яшимов от глубины души втайне молил Бога избавить совесть его от сей необходимости. Искренняя его молитва была услышана; корсары, целый месяц крейсируя в море, не видали ни одного судна и наконец в пустом месте пристали к одному острову. Ужасаясь имени разбойника и не могши ничем себя успокоить, Яшимов сыскал случай ночью съехать на берег и, уклонившись от товарищей, пустился по дороге. Скоро увидел огонек, по оному пришел в хижину, где турецкая его одежда привела всех в трепет. Яшимов, чтобы успокоить их, отдал свое оружие и просил отвести его в город. Тут он узнал, что находится в Корсике.
70
В Турции так называются постоялые дома.
Чрез несколько дней Яшимов представлен был коменданту крепости Бонифаччо, который, сделав ему вопрос, и несмотря, что он объявил себя русским офицером, приказал надеть на него солдатский мундир. Спустя год генерал Д. прибыл в Корсику для осмотру полков. Испугавшись такой вести и боясь быть узнанным, Яшимов переодевается в крестьянское платье, нанимает лодку и чрез пролив достигает в Сардинию. Там также не поверили, что он русский офицер, и также записали в гарнизонный полк, который употребляем был для поиску над разбойниками. 20 раз Яшимов сражался с сими отчаянными головорезами и наконец судьба его переменилась, полк его получил повеление идти в Калиари. Он тотчас явился к нашему министру г. Лизакевичу и семь лет беспрерывных бедствий, нужд и несчастий Яшимова кончились.
Несчастья кончились, но неумолимая судьба не допустила старика умереть в своем Отечестве. Яшимов был принят главнокомандующим благосклонно. Когда флот отправлялся в Архипелаг, ему должно было остаться в Корфе, дабы при первом случае ехать в Россию. Будучи вне себя от радости, однако ж, по движению благороднейшего чувства, Яшимов решился отказаться от милости адмирала и просил взять его в Архипелаг, дабы он мог заслужить его внимание и ласки. При взятии Тенедоса, в Дарданельском сражении и защищении крепости Тенедоской, Яшимов оказал отличную храбрость, деятельность и, можно сказать, искал смерти. Он во все время оставался на нашем фрегате, терпел с нами равную участь, из Лиссабона был с нами в Палермо и, наконец, из Триеста отправился сухим путем в Россию. В Лемберге, когда колонне должно было выходить, Яшимова не нашли на его квартире, искали по всему городу и не было никакого о нем слуха. Хозяин дома сказывал, что он, ночевав у него одну ночь, на другой день утром просил, как можно скорее исправить его пистолеты и, в полдень получа оные, больше не возвращался. В городе же носился слух, что один русский офицер в трактире поссорился с двумя польскими уланскими офицерами, приехавшими в отпуск из Варшавы. Итак, весьма вероятно, что несчастный Яшимов убит на поединке. В недальнем расстоянии от Родзивилова, в селении Колки, квартировал С.-Петербургский драгунский полк, я, любопытствуя знать, точно ли он служил в сем полку, нашел одного рейтара, который очень его помнил и служил 5 лет в его эскадроне.
Посланник Лизакевич посетил фрегат и после представлял капитана и офицеров королю. Его Величество имел на себе орден Андрея Первозванного; при входе нашем в приемную залу он взял со стола шляпу, сделал навстречу к нам несколько шагов и весьма милостиво удостоил каждого нескольких слов. По его повелению отпущено на фрегат 500 пудов пороху, и как оный был лучше английского, то, по прошению капитана, переменили взятый в Мальте. Порох привозили к нам тайно ночью. Сия осторожность задержала нас в скучной столице более двух недель. Кроме бульвара длиной в сто шагов, огражденного кольями, от которых давно ожидают тени, и театра весьма малого, где копоть от деревянного масла скрывала дурных актеров и заставляла зрителей выходить с головной болью, не было никаких других предметов, достойных любопытства, ниже никакого другого приятного занятия.
Приняв столько пороху, сколько можно было поместить, 15 декабря оставили Калиари. Ветер был тихий, погода прекрасная. Но лишь только вышли мы в море, то оный несколько посвежел. Сардиния начала скрываться, а Сицилия
21 декабря, при ясном небе, вдруг нашел шквал от севера; в полчаса развело такое волнение, что фрегат начало гораздо более, нежели в море. Ночью ветер обратился в бурю, а по рассвете американское трехмачтовое судно, пришедшее из Бразилии с богатым грузом, потеряв три якоря в нескольких саженях от берега, остановилось на одном. Американцы палили пушка за пушкой, просили помощи, махали шляпами, подымали руки к небу; но казалось, невозможно было спасти их. В гавани толпился народ и полиция уже готовилась спасать людей, но с нашего фрегата отваливает баркас с якорем. Боцман Васильев с 20 лучшими матросами, удерживаясь на бакштове [71] фрегата, бросает якорь перед носом американского судна и с крайней опасностью передает канат. Американцы были не в силах вытянуть его, а нашим людям по причине великого волнения к борту судна пристать было невозможно. Опытный боцман придумывает средство. Спустившись на бакштове как можно ближе к носу судна, требует тонкую веревку, опутывается ею и, дав знаками понять, что намерен делать, отважно бросается в воду. Американцы догадываются, тянут и таким образом подымают на корабль. Шкипер был в городе, почему Васильев вступает в распоряжение как начальник. Вытягивает на шпиле канат, крепит его за мачту и, невзирая на ужасное волнение, спускает стеньги и реи.
71
Канат, которым гребные суда держатся за кормой корабля.
На третий день буря умолкла, шкипер спешит на корабль. Жмет руки матросам, подает боцману большой кошелек с червонцами, но, к чести Васильева, он отозвался, что не может принять без позволения начальника. Шкипер вместе с нашими людьми приезжает на фрегат, благодарит капитана и предлагает за спасение двойную сумму, следующую по их закону. Капитан уверяет его, что у нас нет этого закона, и за данную помощь терпящему бедствие ничего не требует. Шкипер, удивленный, тронутый, упрашивает, но когда он уверился, что ничего не примут, сходит на палубу, видит образ и священника, отправляющего службу, останавливается, дожидается окончания, тогда по нашему обыкновению кладет три земных поклона и высыпает в церковный ящик 600 червонцев. Боцман и матросы с позволения капитана награждены им щедро и отпущены к нему на корабль на трое суток. Потом приглашает он капитана с офицерами обедать. По приезде нашем выкинули на мачтах российские флаги, все американские суда, бывшие в гавани, расцветились оными и палили во весь день из пушек. С некоторым обрядом шкипера американские прибили на корме следующую золотую надпись: «„Тритон“ спасен 1806 года декабря 21-го дня».
Сколь мореходцам необходимо нужно брать все осторожности, не надеяться на удачу и не полагаться на самое верное счисление, доказывает несчастье «Вильяма Теля». Капитан сего корабля, известный в английском флоте своими познаниями и отважностью, сам прошедшего лета описал и утвердил на карте положение подводных камней Скверес, и прошедшего месяца, при крепком западном ветре, идучи в Мальту, не успев за туманом по берегу Сицилии определить место по пеленгам, положась на верность своей карты и думая, что находится в 20 милях от Скверес, в темную ночь при 10 узлах хода, нашел на них и погиб, только 2 офицера и 137 матросов спаслись. Обедая у адмирала Сиднея Смита, я познакомился с лекарем, чудным образом избавившимся от сего кораблекрушения. В 9 часов сошел он в свою каюту на кубрик, лег спать, как вдруг в самом глубоком сне выбрасывается из койки, чувствует себя в шумящих волнах, хватается за нечто плавающее и видит себя на обломке юта, на котором вместе с другими на другой день прибивается к Сицилии близ Марсалы. Достойно замечания, что спавшие в нижних палубах и кубрике некоторые спаслись, а бывшие на верху у управления парусов, все потонули.
В Палермо четыре театра. Известно, что неаполитанский двор имел лучших актеров в Европе, но здесь ни славного огромностью Сан-Карло, ниже певцов и певиц нет, однако же опера Буфо и Арлекин превосходны, балет также хорош, но трагедий, особенно трагических опер, можно сказать, нет. В Королевском театре, называемом Сан-Фердинандо, я видел «Дидону», сочинения славного Метастазия. Актриса в первых действиях играла слабо, но в последнем превозшла себя и столь разительно представила отчаяние оставленной Энеем царицы Карфагенской, что все зрители разделяли с ней ее страдание. Особливо же с великим выражением и жаром произнесла она последний монолог, когда отчаянная Дидона восклицает che dei! (какие боги!), и потом, укоряя себя за нечестивое изречение, продолжает: