Записки о войне. Стихотворения и баллады

Слуцкий Борис Абрамович

«Я говорил от имени России…»

Я говорил от имени России, Ее уполномочен правотой, Чтоб излагать с достойной прямотой Ее приказов формулы простые. Я был политработником. Три года: Сорок второй и два еще потом. Политработа — трудная работа. Работали ее таким путем: Стою перед шеренгами неплотными, Рассеянными час назад в бою, Перед голодными, перед холодными. Голодный и холодный. Так! Стою. Им хлеб не выдан, им патрон недодано, Который день поспать им не дают. И я напоминаю им про Родину. Молчат. Поют. И в новый бой идут. Все то, что в письмах им писали из дому, Все то, что в песнях с их судьбой сплелось, Все это снова, заново и сызнова Коротким словом — Родина — звалось. Я этот день, Воспоминанье это, Как справку, собираюсь предъявить Затем, чтоб в новой должности — поэта От имени России говорить.

Солдатские разговоры

Солдаты говорят о бомбах. И об осколочном железе. Они

не говорят о смерти: Она им в голову не лезет. Солдаты вспоминают хату. Во сне трясут жену как грушу. А родину — не вспоминают: Она и так вонзилась в душу.

Дорога

Сорокаградусный мороз. Пайковый спирт давно замерз, И сорок два законных грамма Нам выдают сухим пайком. Обледенелым языком Толку его во рту упрямо. Вокруг Можайска — ни избы: Печей нелепые столбы И обгорелые деревья. Все — сожжено. В снегу по грудь Идем. Вдали горят деревни: Враги нам освещают путь. Ночных пожаров полукруг Багровит Север, Запад, Юг, Зато дорогу освещает. С тех пор и до сих пор она Пожаром тем освещена: Он в этих строчках догорает.

Перед вещанием

Вот съехал странный грузовик На вздрогнувшую передовую. Свою осанку трудовую Он в боевых местах воздвиг. Передовая смущена Его трубой и ящиком. Еще не видела она Таких машин образчика. К шоферу подошел солдат И вежливо спросил шофера: — Что ваши люди здесь хотят? Уедут скоро? Иль нескоро? Но, обрывая их беседу, Вдруг рявкнула труба, От правого до левого соседа Всю тишину дробя, рубя, губя. Она сперва, как лектор, кашлянула, Потом запела, как артист, В азарте рвения дурашливого Зашедший к смерти — погостить. У нас была одна пластинка — Прелестный вальс «Родной Дунай». Бывало, техник спросит тихо: «Давать Дунай?» — «Дунай? Давай!» И — километра три — по фронту, И — километров пять — вперед Солдат, зольдатов, взводы, роты Пластинка за душу берет. У немцев души перепрели, Но вальс имел такие трели, Что мог и это превозмочь… И музыка венчала ночь Своей блистательной короной — Всей лирикой непокоренной, Всем тем, о чем мы видим сны, Всем тем, что было до войны. Ах, немцы, сукины сыны! Чего им, спрашивается, надо? И кто их, спрашивается, звал? На ползвучании рулады Я вальс «Родной Дунай» прервал.

«В сорока строках хочу я выразить…»

В сорока строках хочу я выразить Ложную эстетику мою. …В Пятигорске, где-то на краю, В комнате без выступов и вырезов С точной вывеской — «Психобольной» — За плюгавым пологом из ситчика Пятый год сержант из динамитчиков Бредит тишиной. Интересно, кем он был перед войной! Я был мальчишкою с душою вещей, Каких в любой поэзии не счесть. Сейчас я знаю некоторые вещи Из тех вещей, что в этом мире есть! Из всех вещей я знаю вещество Войны. И больше ничего. Вниз головой по гулкой мостовой Вслед за собой война меня влачила И выучила лишь себе самой, А больше ничему не научила. Итак, в моих ушах расчленена Лишь надвое: война и тишина — На эти две — вся гамма мировая. Полутонов я не воспринимаю. Мир многозвучный! Встань же предо мной Всей музыкой своей неимоверной! Заведомо неполно и неверно Пою тебя войной и тишиной.

«Про безымянных, про полузабытых…»

Про безымянных, про полузабытых И про совсем забытых — навсегда, Про тайных, засекреченных и скрытых, Про мертвых, про сожженных и убитых, Про вечных, как огонь или вода, Я буду говорить, быть может, годы, Настаивать, твердить и повторять. Но знаю — списки рядовых свободы Не переворошить, не исчерпать. Иная вечность — им не суждена. Другого долголетья им не будет. Надев штампованные ордена, Идут на смерть простые эти люди.

Памятник

Дивизия лезла на гребень горы По мерзлому, мертвому, мокрому камню, Но вышло, что та высота высока мне. И пал я тогда. И затих до поры. Солдаты сыскали мой прах по весне, Сказали, что снова я родине нужен, Что славное дело, почетная служба, Большая задача поручена мне. — Да я уже с пылью подножной смешался! Да я уж травой придорожной пророс! — Вставай, подымайся! — Я встал и поднялся. И скульптор размеры на камень нанес. Гримасу лица, искаженного криком, Расправил, разгладил резцом ножевым. Я умер простым, а поднялся великим. И стал я гранитным, а был я живым. Расту из хребта, как вершина хребта. И выше вершин над землей вырастаю. И ниже меня остается крутая, Не взятая мною в бою высота. Здесь скалы от имени камня стоят. Здесь сокол от имени неба летает. Но выше поставлен пехотный солдат. Который Советский Союз представляет. От имени родины здесь я стою И кутаю тучей ушанку свою! Отсюда мне ясные дали видны — Просторы освобожденной страны. Где

графские земли вручал батракам я, Где тюрьмы раскрыл, где голодных кормил, Где в скалах не сыщется малого камня. Которого б кровью своей не кропил. Стою над землей как пример и маяк. И в этом посмертная служба моя.

Гора

Ни тучки. С утра — погода. И значит, снова тревоги. Октябрь сорок первого года. Неспешно плывем по Волге — Раненые, больные, Едущие на поправку. Кроме того, запасные, Едущие на формировку. Я вместе с ними еду, Имею рану и справку, Талоны на три обеда, Мешок, а в мешке литровку. Радио, черное блюдце, Тоскливо рычит несчастья: Опять города сдаются, Опять отступают части. Кровью бинты промокли, Глотку сжимает ворот. Все мы стихли, примолкли. Но — подплывает город. Улицы ветром продуты, Рельсы звенят под трамваем. Здесь погрузим продукты. Вот к горе подплываем. Гора печеного хлеба Вздымала рыжие ребра, Тянула вершину к небу, Глядела разумно, добро, Глядела достойно, мудро, Как будто на все отвечала. И хмурое, зябкое утро Тихонько ее освещало. К ней подъезжали танки, К ней подходила пехота, И погружали буханки. Целые пароходы Брали с собой, бывало. Гора же не убывала И снова высила к небу Свои пеклеванные ребра. Без жалости и без гнева. Спокойно. Разумно. Добро. Покуда солдата с тыла Ржаная гора обстала, В нем кровь еще не остыла, Рука его не устала. Не быть стране под врагами, А быть ей доброй и вольной, Покуда пшеница с нами, Покуда хлеба довольно, Пока, от себя отрывая Последние меры хлеба, Бабы пекут караваи И громоздят их — до неба!

Госпиталь

Еще скребут по сердцу «мессера», Еще вот здесь безумствуют стрелки, Еще в ушах работает «ура», Русское «ура-рарара-рарара!» — На двадцать слогов строки. Здесь ставший клубом бывший сельский храм — Лежим под диаграммами труда, Но прелым богом пахнет по углам — Попа бы деревенского сюда! Крепка анафема, хоть вера не тверда. Попишку бы ледащего сюда! Какие фрески светятся в углу! Здесь рай поет! Здесь ад ревмя ревет! На глиняном истоптанном полу Томится пленный, раненный в живот. Под фресками в нетопленном углу Лежит подбитый унтер на полу. Напротив, на приземистом топчане Кончается молоденький комбат. На гимнастерке ордена горят. Он. Нарушает. Молчанье. Кричит! (Шепотом — как мертвые кричат.) Он требует, как офицер, как русский, Как человек, чтоб в этот крайний час Зеленый, рыжий, ржавый унтер прусский Не помирал меж нас! Он гладит, гладит, гладит ордена, Оглаживает, гладит гимнастерку И плачет, плачет, плачет горько, Что эта просьба не соблюдена. А в двух шагах, в истопленном углу, Лежит подбитый унтер на полу. И санитар его, покорного, Уносит прочь, в какой-то дальний зал, Чтобы он своею смертью черной Комбата светлой смерти не смущал. И снова ниспадает тишина. И новобранца наставляют воины: — Так вот оно, какая здесь война! Тебе, видать, не нравится она — Попробуй перевоевать по-своему!

Военный рассвет

Тяжелые капли сидят на траве, Как птицы на проволоке сидят: Рядышком, голова к голове. Если крикнуть, они взлетят. Малые солнца купаются в них: В каждой капле свой личный свет. Мне кажется, я разобрался, вник, Что это значит — рассвет. Это — пронзительно, как засов, Скрипит на ветру лоза. Но птичьих не слышится голосов — Примолкли все голоса. Это — солдаты усталые спят, Крича сквозь сон невест имена. Но уже едет кормить солдат На кухне верхом старшина. Рассвет. Два с половиной часа Мира. И нет войны. И каплет медленная роса — Слезы из глаз тишины. Рассвет. По высям облачных гор Лезет солнце, все в рыжих лучах. Тихое, как усталый сапер, С тяжким грузом огня на плечах. Рассвет. И видит во сне сержант: Гитлер! Вот он, к стене прижат! Залп. Гитлер падает у стены. (Утром самые сладкие сны.) Рассвет — это значит: раз — свет! Два — свет! Три — свет! Во имя света всей земли По темноте — пли! Солнце! Всеми лучами грянь! Ветер! Суши росу! …Ах, какая бывает рань В прифронтовом лесу.

«Последнею усталостью устав…»

Последнею усталостью устав, Предсмертным равнодушием охвачен, Большие руки вяло распластав. Лежит солдат. Он мог лежать иначе, Он мог лежать с женой в своей постели, Он мог не рвать намокший кровью мох, Он мог… Да мог ли? Будто? Неужели? Нет, он не мог. Ему военкомат повестки слал. С ним рядом офицеры шли, шагали. В тылу стучал машинкой трибунал. А если б не стучал, он мог? Едва ли. Он без повесток, он бы сам пошел. И не за страх — за совесть и за почесть. Лежит солдат — в крови лежит, в большой, А жаловаться ни на что не хочет.