Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 2
Шрифт:
К матери.
"Февраля 2. (1852) М. Полагая, что вы все теперь вместе, адресую письмо в Кагор-лик. От всей души обнимаю вас всех, в том числе и добрейшего Андрея Андреевича от всей души много уважаю; сердечно соболезную о нездоровьи сестры Елисаветы. Я сам тоже все это время чувствую себя как-то не так здоровым. Мне все кажется, что здоровье мое только тогда может совершенно как следует во мне восстановиться с надлежащею свежестью, когда вы все помолитесь обо мне как следует, то есть, соединенно, во взаимной между собою любви, крепкой, крепкой, без которой не приемлется от нас молитва. Еще раз обнимаю вас и прошу вас сильно,
Я имею еще один документ, показывающий, чем дышала до конца жизни нежная и высокая натура Гоголя. Это - письмо его к сестре Ольге Васильевне, писанное поэтом из Москвы только за два месяца до смерти, - именно от 22 декабря 1851 года. Помещаю здесь его вполне.
"Все собирался писать к тебе, милая сестра Ольга, и все, за разными помехами, не удосужился. Не знаю, как благодарить за здоровье матушки Бога; верно, молитвы тех святых людей, которых мы просили за нее молиться, причиной, во всяком случае нам следует ежеминутно благодарить Бога, благодарить Его радостно, весело. Не быть радостным, не ликовать духом - даже грех. Поэтому и ты не грусти, ничем не смущайся, не пребывай в тоске но веселись беспрестанно в беспрестанном выражении благодарности; вся наша жизнь должна быть неумолкаемой, радостной песней благодарения Богу. О, если бы сделать так, чтобы никогда и времени недоставало для всяких других речей, кроме ликующих речей вечной признательности Богу!
Жаль мне, что отец Григорий плохо прочел народу Беседы сельского священника. Не лучше ли бы прочел твой кум? Ты его заставь прочитать тебе самой прежде, под тем предлогом, что духовная книга тебе самой становится понятней, когда читает ее принявший рукоположение Св. Духа. Прочитав сначала тебе, он в другой раз прочитает лучше народу, как уже знакомое.
За посадку дерев тебя очень благодарю, за наливки также. Весной, если поможет Бог управиться со всеми здешними делами, надеюсь заглянуть к вам и, может быть, часть лета проведем вместе. Как только сделается потеплее, пришлю тебе семян для посева кое-какой огородины".
В это время он еще не думал о своей кончине. Он был совершенно здоров и чувствовал только слабость физических сил, которые надеялся подкрепить весною на родине в занятиях садоводством. За девять дней до масляной, О.М. Бодянский видел его еще полным энергической деятельности. Он застал Гоголя за столом, который стоял почти посреди комнаты и за которым поэт обыкновенно работал сидя. Стол был покрыт зеленым сукном. На столе разложены были бумаги и корректурные листы. Г. Бодянский, обладая прекрасною памятью, помнит от слова до слова весь разговор свой с Гоголем.
– Чем это вы занимаетесь, Николай Васильевич? спросил он, заметив, что перед Гоголем лежала чистая бумага и два очиненные пера, из которых одно было в чернильнице.
– Да вот мараю все свое, отвечал Гоголь, - да просматриваю корректуру набело своих сочинений, которые издаю теперь вновь.
– Все ли будет издано?
– Ну, нет; кое-что из своих юных произведений выпущу.
– Что же именно?
– Да "Вечера".
Они печатались разом в трех типографиях.
– Как! вскричал, вскочив со стула, гость.
– Вы хотите посягнуть на одно из самых свежих
– Много в нем незрелого, отвечал спокойно Гоголь.
– Мне бы хотелось дать публике такое собрание своих сочинений, которым я был бы в теперешнюю минуту больше всего доволен. А после, пожалуй, кто хочет, может из них (т.е. "Вечеров на хуторе") составить еще новый томик.
Г. Бодянский вооружился против поэта всем своим красноречием, говоря, что еще не настало время разбирать Гоголя, как лицо мертвое для русской литературы, и что публике хотелось бы иметь все то, что он написал, и притом в порядке хронологическом, из рук самого сочинителя.
Но Гоголь на все убеждения отвечал:
– По смерти моей, как хотите, так и распоряжайтесь. Слово смерть послужило переходом к разговору о Жуковском. Гоголь призадумался на несколько минут и вдруг сказал:
– Право, скучно, как посмотришь кругом на этом свете. Знаете ли вы? Жуковский пишет ко мне, что он ослеп?
– Как! Воскликнул г. Бодянский, - слепой пишет к вам, что он ослеп?
– Да; немцы ухитрились устроить ему какую-то штучку... Семёне! закричал Гоголь своему слуге по-малороссийски, - ходы сюды.
Он велел спросить у графа Т<олсто>го, в квартире которого он жил, письмо Жуковского. Но графа не было дома.
– Ну, да я вам после письмо привезу и покажу, потому что - знаете ли?
– я распорядился без вашего ведома. Я в следующее воскресенье собираюсь угостить вас двумя-тремя напевами нашей Малороссии, которые очень мило Н<адежда> С<ергеевна> положила на ноты с моего козлиного пенья; да при этом упьемся и прежними нашими песнями. Будете ли вы свободны вечером?
– Ну, не совсем, отвечал гость.
– Как хотите, а я уж распорядился, и мы соберемся у О<льги> С<еменовны> часов в семь; а впрочем, для большей верности, вы не уходите; я сам к вам заеду, и мы вместе отправимся на Поварскую.
Г. Бодянский ждал его до семи часов вечера в воскресенье, наконец, подумав, что Гоголь забыл о своем обещании заехать к нему, отправился на Поварскую один; но никого не застал в доме, где они условились быть, потому что в это время умер один общий друг всех московских приятелей Гоголя - именно жена поэта Хомякова - и это печальное событие расстроило последний музыкальный вечер, о котором хлопотал он.
Г-жа Хомякова была родная сестра поэта Языкова, одного из ближайших друзей Гоголя. Гоголь крестил у нее сына и любил ее, как одну из достойнейших женщин, встреченных им в жизни. Смерть ее, последовавшая после кратковременной болезни, сильно потрясла его. Она потрясла его не одною горестью, какую каждый из нас чувствует, лишась близкого сердцу человека. Душа поэта, постоянно настроенная на высокий лад, постоянно обращенная чуткою своею стороною к таинственному замогильному миру, исполнилась священного ужаса и сокрушительной скорби, заглянув в дверь, которая распахнулась перед ним на мгновение и снова закрыла от него свои тайны. Эти чувства питал он в себе с самого детства, и они были еще с того времени "источником слез, никому незримых", но проявлялись в нем во всей сокрушительной своей силе только в моменты глубокого душевного страдания. Таким моментом была для него утрата г-жи Хомяковой. Но он рассматривал это явление с своей высокой точки зрения и примирился с ним у гроба усопшей.