Записки русского интеллигента

Зёрнов Владимир Дмитриевич

О том, что происходило в здании исполкома, мне рассказывал позже один из старейших саратовских присяжных поверенных Иван Яковлевич Славин. Кстати, в 1921 году он был арестован одновременно со мной и также перевезён затем в Москву. В тюрьме-то Иван Яковлевич и поведал мне многое из своей судебной практики и своей жизни {519} .

Ещё до «конфликта» Славин был арестован и сидел под замком в здании исполкома. Он слышал, как началась бомбардировка, как возникла паника, как все покидали здание и как после большого шума наступила тишина. О нём забыли, а выйти сам из запертой комнаты Славин не мог. Вдруг он слышит, что кто-то стучит в запертую дверь и зовёт его. Оказалось, это его служитель, который знал, что Славин сидит здесь под замком, он прибежал выручать своего господина. Верный человек взломал дверь и освободил Славина. После этого Иван Яковлевич оставался на свободе вплоть до 1921 года.

519

Иван Яковлевич Славин (1849–1930) – присяжный поверенный, в 1876–1917 гг. гласный Саратовской городской думы, юрисконсульт и член городской управы – являлся крупным общественным деятелем дореволюционного

Саратова. Юрист по образованию (блестяще окончил юридический факультет Петербургского университета, удостоившись после защиты диссертации степени кандидата прав), он активно участвовал в становлении и развитии в городе музыкальной и художественной культуры; курировал работу городских публичных библиотек, возглавлял городской театральный комитет, содействовал открытию в Саратове Радищевского художественного музея, университета и консерватории; был деятельным членом Саратовской Учёной Архивной Комиссии, «Общества народного просвещения», «Общества народной трезвости» и организованного саратовским архиереем «Духовного просветительского союза». После 1917 г. неоднократно арестовывался за участие в религиозных беседах. Умер 24 июня 1930 г.

В ГАСО в настоящее время хранится большое литературно-публицистическое наследие И. Я. Славина, в котором особенно выделяются его мемуарные записки, содержащие множество ценных сведений о социально-экономическом, культурном и политическом развитии Саратова с 70-х годов XIX по 20-е годы XX веков. Значительная часть их в журнальном варианте уже опубликована (см.: „В плавучей тюрьме (на барже)“ // Волга. 1993. № 4; „Минувшее пережитое“ // Там же. 1998. № 2–3, 5–8, 11–12; 1999. № 2, 3, 7, 8, 12). Однако многое из рукописной коллекции И. Я. Славина еще ожидает своих вдумчивых и кропотливых исследователей.

Отправлялись мы как-то вечером в гости к профессору М. Р. Фасмеру. Я был со скрипкой. На улицах темно и пустынно. Где-то слышались ружейные выстрелы. На углу Немецкой и Никольской улиц стоял солдатик с винтовкой в качестве постового стража. Я спросил блюстителя нового порядка: «Что это стреляют?». Солдатик совершенно спокойно и убедительно ответил: «Для паники!». И мы, несмотря на «панику», всё же были в гостях у профессора Фасмера, и я играл с ним сонаты – Фасмер был хороший пианист. Позднее он уехал на родину – не то в Эстонию, не то в Латвию – и приезжал летом 1920 года в Саратов за своей библиотекой {520} .

520

Макс Юлиус Фридрих Рихард [Максим Романович] Фасмер (1886–1962), немецкий языковед-славист, иностранный член-корреспондент АН СССР (1928); в 1917–1918 гг. профессор по кафедре сравнительного языкознания Саратовского, в 1918–1921 гг. Тартуского, в 1921–1924 гг. Лейпцигского, в 1925–1947 гг. Берлинского, в 1947–1949 гг. Стокгольмского университетов. Особую известность и признание в мировом научном сообществе получили его 10-томная серия монографий по филологии и культуре славянских народов (1925–1933) и 3-томный этимологический словарь русского языка (1950–1958).

Когда мы жили в институте, в Саратове появился Сергей Анатольевич Богуславский, которого я пригласил на кафедру теоретической физики, он же читал вначале и теоретическую механику. Для Саратовского университета это было большое приобретение. Сергей Анатольевич был человеком с заграничным образованием. Он докторировался в Гёттингене и, возвратясь в Россию уже во время войны, защитил в Петрограде магистерскую диссертацию {521} . Так как Богуславский долгое время жил за границей, то и вид у него был европейский. Мы уже ходили в валенках и «бурках» – обуви, сшитой из старой солдатской шинели, а летом на даче – так даже в лаптях. Сергей Анатольевич же в отличие от нас был одет в отлично сшитый заграничный костюм и в лаковые туфли.

521

Осенью 1915 года постановлением физико-математического факультета Петроградского университета Сергей Анатольевич Богуславский (1883–1923) был допущен лишь к экзамену на степень магистра физики, который успешно сдал в течение 1916–1917 годов. Что же касается его магистерской диссертации «Основы молекулярной физики и применение статистики к вычислению термодинамических потенциалов», то она в декабре 1917 года была представлена в Московский университет, где 19 апреля 1918 года и состоялась её защита. Причём, как полагал профессор А. А. Эйхенвальд, один из пяти официальных оппонентов диссертанта, «представленный С. А. Богуславским труд, мог бы быть квалифицирован как диссертация не только на степень магистра, но и на степень доктора». Однако, избранная факультетом комиссия, в составе Эйхенвальда, Н. Е. Жуковского, С. А. Чаплыгина, А. П. Соколова и Н. Н. Лузина, «тремя голосами против двух признала: работу С. А. Богуславского допустить в качестве магистерской, а не докторской диссертации» (Архив СГУ, д. 54 [С. А. Богуславский]. Л. 3об., 10).

Утром мы сидели в моём институтском кабинете и пили чай (вернее – отвар какой-то из листьев) с варёной картошкой. Вдруг отворяется дверь и входит интересный, полуседой человек. Он, как-то немного театрально «расшаркавшись», представился: «Я Богуславский». Я был очень ему рад. И для факультета он был необходим, и мне понравились его вид и его европейские повадки.

Вначале Сергей Анатольевич появился в Саратове совершенно один, и о нём приходилось заботиться: к практической жизни, в особенности в наступивших революционных условиях, он был мало приспособлен. Потом в Саратов переехала мать Богуславского, а ещё позднее и его сестра Елена Анатольевна, которая и до сего дня является нашим ближайшим другом.

Найти профессора механики было очень трудно, и этот предмет читал то один, то другой. Появился Н. Н. Андреев и просил дать ему работу, так как он на значительный срок застрял в Саратове. Андреев пробирался в Омск, где находилась его семья, но перебраться через линию фронта и попасть в Сибирь, занятую Колчаком, оказалось весьма трудным делом, и Андреев решил переждать в Саратове и взялся читать механику, но не по Жуковскому, а в векторном изложении. Такого курса механики у меня не было, но Андреев заверил, что готов читать его по памяти. Вышло, впрочем, неудачно. По счастью, Андреев вскоре бежал через заволжские степи в Сибирь.

Он нашёл какого-то проводника и на верблюдах отправился целиной, без дороги в путь. Говорят, когда власти узнали, что кто-то бежал через заволжские полупустыни, то тут же приказали организовать погоню. Однако никого не догнали, и Андреев, видимо, благополучно добрался до Омска.

Позже, когда я был уже в Москве, механику в Саратовском университете читал Г. Н. Свешников.

Лето 1919 года. На Садомовских дачах. Обыск {522}

О поездке на лето в Дубну нельзя было и думать. Железнодорожный транспорт был до крайности разорён, да и мои ректорские обязанности не позволяли мне уехать. Мне удалось получить на лето несколько дач около Малой Поливановки – так называемые Садомовские дачи, и мы всё лето провели там в очень хорошей компании. Тут были Голубевы, Свешниковы, Богуславские, Скворцовы, Богомольцы, Приваловы. Тут же жили Кравченки (отец Ксении Степановны был уже арестован, но ещё жив).

522

У автора – «Лето 1919 года».

Дачи стояли у самого устья Штафовского ущелья с чудесными ключевыми прудами. Струя воды толщиной в руку, бившая из горы, была необыкновенно чистая и холодная. Горы все были покрыты лесом, а перед дачами расстилалась широкая степь.

Я каждый день ездил в университет. Возил меня «Богатырь», а кучером был красивый поляк Леонтий. Он с женой Клавдией жил тут же. Клавдия летом готовила нам.

Лето выдалось чудесное, не сильно жаркое, достаточно влажное, что для Саратова редкость, и благодаря этому была буйная растительность. Необыкновенно разнообразные полевые цветы украшали наши комнаты. В. В. Голубев имел прекрасный определитель растений, и мы забавлялись, отыскивая в нём названия и изображения цветов. На территорию дач часто приезжали крестьяне с продуктами, и мы на разные вещи выменивали у них муку и прочие снеди.

В день моих именин, – это были также именины В. В. Голубева и день свадьбы Скворцовых, – все жившие на дачах устроили совместное торжество. На лужайке составили столы и украсили их пирогами и другой едой, заранее каждым из нас припасённой. Конечно, имелось и вино, во всяком случае – наливки и настойки. День провели дружно и весело.

Опишу ещё одно происшествие из этого же лета. Сижу я на балконе и вижу подъезжают на лошади два молодых человека, представляются агентами ЧК и предъявляют ордер на обыск. Обыскивать было легко: вещей у нас на даче имелось очень мало. Тут я, правда, вспомнил, что в углу у меня стоит старая солдатская шашка, которая была мне куплена, когда я гимназистом одевался в дедушкин, Егора Петровича, гусарский костюм {523} , а теперь находилась в игрушках у детей. Но так как она была всё же «шашка» и её можно было рассматривать как оружие, то я, пока сыщики обыскивали соседнюю комнату, взял эту шашку и бросил в колодезь, который находился во дворе.

523

В указе об отставке Е. П. Машковцева от службы, изданном 8 августа 1842 года за № 5708, говорилось: «…Егор Петров сын Машковцев, из потомственных почётных граждан и действительных студентов Императорского Московского университета, в службу вступил унтер офицером 1836 мая 29 в гусарский ерц-герцога Фердинанда полк, произведён в корнеты [1]837 мая 17, поручиком – [1]840 июля 1, получил высочайшее благоволение в 1847 году, а 1849 года по Высочайшему приказу марта 14 по прошению уволен от службы с награждением чином штабс ротмистра, в штрафах и под судом не был, и аттестован достойным…» (Коллекция В. А. Соломонова).

Среди каких-то бумажек агенты обнаружили цифрами «шифрованное письмо», спрашивают:

– Это что такое? Прочтите!

– Не могу. Это сын переписывается со своим товарищем Лёвой Яковлевым, – ответил я.

– Позовите сына!

Митя прибежал с красными ушами (ему было 12 лет), объяснил цифровую азбуку и прочёл письмо. Конечно, письмо было совершенно невинное. Так обыск и окончился ничем. Катёна напоила агентов чаем, и они благополучно отбыли.

Возвращались мы в город на своеобразном транспорте: мой «Богатырь», две пары университетских волов – они везли вещи – и две тачанки на верблюдах. На одной тачанке везли пианино, которое мы таскали с собой на дачу, так как дети занимались музыкой, а ко мне часто приезжал милый П. К. Всеволожский играть сонаты. При въезде в город первую тачанку, на которой находилось пианино и ехали Митюня с кем-то из прислуги, остановили и отправили в милицию. «Частным лицам» в то время иметь пианино не полагалось {524} .

524

Речь идёт об «обязательном постановлении», принятом Саратовским губотделом народного образования, согласно которому все клавишные инструменты следовало зарегистрировать в отделе в двухнедельный срок. В противном случае, как сообщалось в местной прессе, «все граждане и учреждения […] будут считаться уклонившимися от исполнения сего постановления и будут привлекаться к суду ревтрибунала» (Саратовские известия. 1921. 22 января).

Разъясняя суть опубликованного 15 января 1921 года в «Саратовских известиях» постановления о регистрации клавишных инструментов, заведующий подотделом искусств А. Назаров в статье «К переучёту музыкальных инструментов» писал: «…ни один инструмент, обслуживающий детей трудящихся, не будет изъят из их пользования; то же самое распространяется и на остальных лиц, имеющих на рояль или пианино юридическое документальное право. Правда, – оговаривался автор, – юридические документальные данные не спасут владельца инструмента от уплотнения, т. е. предоставления возможности пользоваться его инструментом лицам, нуждающимся […] в количестве не более 3 чел[овек]» (Саратовские известия. 1921. 25 января).

Пришлось применить моё ректорское влияние, чтобы вызволить наше пианино. У меня и на скрипку было написано специальное удостоверение, свидетельствующее о том, что она необходима мне для научных занятий по акустике. Правда, в Саратове реквизиция смычковых инструментов не проводилась, как в Москве, но никакой гарантии, что кому-нибудь вдруг не захочется отобрать инструмент, не было. На пианино необходимо было иметь такое же удостоверение от консерватории.

Часть девятая (1919–1921)