Записки русского интеллигента
Шрифт:
В один из первых дней, когда мы находились в «карантине» и я дежурил по камере, вечером меня вызвали в коридор: как оказалось, представители партийных заключённых [53] , которые пользовались относительной свободой, затеяли демонстративную голодовку. Голодать предполагалось всей тюрьмой, за исключением вновь прибывших (как раз нас), так как одним из первых требований выставлялось ускорение рассмотрения дел арестованных, чтобы дела были рассмотрены в трёхдневный срок, а наши дела, может быть, ещё и вовсе не поступали. Второе требование – открыть все камеры, чтобы заключённые могли спокойно сообщаться между собой, и, в-третьих, как всегда, требовали улучшения питания, хотя по сравнению с Саратовом питание в Бутырской тюрьме нам казалось просто хорошим. От нас организаторы добивались идейной поддержки всех требований и самой голодовки, освобождая нас от фактического осуществления голодания.
53
В тюрьме сидели анархисты, эсеры и меньшевики. – Прим. В. Д. Зёрнова.
Я спросил своих товарищей, согласны ли они «идейно» поддержать требования
Со следующего утра никто, кроме нашей «карантинной» камеры, не прикасался к еде. Зато нам подали особенно наваристые жирные щи и прекрасную пшённую кашу.
Вообще, пищу подавали в прекрасной посуде – в кастрюльке красной меди в форме усечённого конуса, причём медь блестела как солнце. Кипяток приносили в громадных чайниках также красной меди. После жестяных умывальных тазов, в которых подавали серую жидкость в Саратове, сама посуда радовала глаз. Надо сказать, что бывший московский губернатор В. Ф. Джунковский {578} , который тоже был заключён в Бутырках, в своё время очень заботился о тюремных порядках, оттого, наверное, вся прислуга и порядки в тюрьме 1921 года были ещё старые. Прислуга помнила Владимира Фёдоровича ещё своим начальником.
578
Владимир Фёдорович Джунковский (1865–1938), московский губернатор (1905–1913), товарищ министра внутренних дел и шеф Отдельного корпуса жандармов (1913–1915). В годы первой мировой войны генерал-лейтенант, командующий 3-м сибирским пехотным корпусом. В 1918 году консультант Ф. Э. Дзержинского по вопросам создания ВЧК, организации паспортной и визовой систем.
Повели нас в баню. И это учреждение отнюдь не напоминало баню в саратовской тюрьме № 3. В бане масса воды, плиточные полы, светло. Можно было даже подстричься, но я решил этого не делать до тех пор, пока меня не освободят (говорят, император Александр I решил не бриться, пока не будут изгнаны из России наполеоновские войска! {579} ). Ко дню своего освобождения я так оброс, что был похож на старого еврея, которого изображают на картинах библейского содержания.
579
Речь идёт о малоизвестном эпизоде времён Отечественной войны 1812 года, когда при встрече в Петербурге с британским представителем при русской армии сэром Робертом Томасом Вильсоном император Александр I торжественно поклялся «своею честию и повелел ему повторять это самым официальным образом, что он никогда не войдёт в какие-либо переговоры с Наполеоном до тех пор, пока хоть один вооруженный француз будет оставаться в русских пределах», добавив при этом, что «он лучше отрастит бороду до пояса и будет есть картофель в Сибири» (Вильсон Р. Т. Дневник и письма 1812–1813. СПб., 1995. С. 257–258).
Из «карантинной» камеры нас переселили в «околоток» – полулечебное учреждение. Но собственно в коридоре, носящем это название, помещалась почти исключительно высшая интеллигенция. Здесь мы встретили и В. Ф. Джунковского, и придворного генерала и военного историка Андрея Медардовича Зайончковского, и генерала Мичульского {580} , и молодого гвардейца князя Святополк-Мирского {581} , и бывшего начальника штаба главнокомандующего в войне 1914 года генерала Клембовского {582} , и милейшего игумена Петровского монастыря отца Никодима, и многих других. Привилегией «околотка» было то, что в коридоре камеры не запирались и все могли целый день сообщаться.
580
Возможно, речь идёт о Платоне Алексеевиче Лечицком (1856–1923) – генерале от инфантерии, бывшем командующем войсками Приамурского военного округа и войсковом наказном атамане Амурского и Уссурийского казачьих войск, с января 1921 года занимавшего в РККА должность инспектора пехоты и кавалерии Петроградского военного округа.
Вспоминая о нём, А. А. Брусилов писал в мемуарах: «…тяжёлым камнем остались у меня на душе два случая, когда все мои хлопоты – словесные просьбы, письменные прошения, ничему не помогли, – это когда арестовали Клембовского и ген[ерала] Лечицкого. Последнего арестовали в Петрограде после наступления Юденича, привезли в Москву. Когда мы об этом узнали, то жена моя стала хлопотать о передачах ему, я же добивался его освобождения. Но тщетно. Мне обещали неоднократно, назначали сроки, когда его выпустят и надували меня. Оба они так и умерли в тюрьмах, и это глубоко меня потрясло. Что касается Лечицкого, то я допускаю мысль, что по своей честной, но узкой несговорчивости, прямолинейности действий в вопросах политики, он и не хотел сдаваться, даже в разговорах. Но Клембовский думал и действовал иначе, его поймать в неискренности относительно Советской власти было труднее. Это был человек с очень широкими горизонтами. И, тем не менее, они оба одинаково погибли» (Брусилов А. А. Мои воспоминания. М., 2001. С. 296).
581
По-видимому, речь идёт о князе Дмитрии Петровиче Святополк-Мирском (1890–1939) – поэте, журналисте и литературном критике. В 1922–1932 годах он жил в Англии, затем, приняв марксистскую идеологию, вернулся в СССР, где в 1935–1936 годах вновь был репрессирован.
582
Генерал от инфантерии Владислав Наполеонович Клембовский (1860–1923) был арестован и заключён в Бутырскую тюрьму по обвинению в пособничестве полякам, хотя непосредственно в боях 1920 года и не участвовал. «Чекисты его долго держали в тюрьме без допросов. Генерал, – по воспоминаниям одного из заключенного, – объявил голодовку. Явился, хотя и не сразу, полномочный представитель ВЧК. Предложил генералу прекратить
Голодовка продолжалась, но на «околоток», как на учреждение квазилечебное, она не распространялась. Разговоры велись на те же темы. Отец Никодим активно в словопрениях не участвовал, но прислушивался к разговорам. Волосы у него были заплетены в косичку, а ряска подвязана верёвочкой. Он послушает-послушает и, обращаясь к человеку атеистического и антирелигиозного направления, скажет: «Вот поживи с моё и увидишь!». Скажет это и отойдёт с удовлетворённым видом, как будто высказал весьма убедительное доказательство. У отца Никодима при себе имелось всё, что требуется для богослужения: и облачение, и сосуды, и антиминс {583} . Так что он совершал даже литургию и все службы.
583
Антиминс – церковный вместопрестольник; освящённый плат, с изображением положения во гроб Иисуса Христа; кладётся на престол церковный при совершении Литургии.
Всё это теперь мне кажется каким-то представлением. Впрочем, и тогда мы переживали все события как зрители, ведь от активного участия мы, теперь уже «околоток», организаторами голодовки были освобождены. Наша задача заключалась лишь в «идейной» поддержке их мероприятий. Голодовка продолжалась уже три дня, но администрация Лубянки не реагировала. Тогда организаторы решили ускорить процесс. На утро четвёртого дня назначен был «вой». Мы опять как «больные» были освобождены от этого.
Погода стояла очень тёплая. И хотя был ещё конец апреля по новому стилю, окна всех камер были открыты настежь, причём выходили они на улицу Новослободскую. Правда, самой улицы из окон не было видно, от тюрьмы её отгораживала стена, но крыши домов на противоположной стороне улицы были хорошо видны.
Камеры «партийного коридора», а может, и других коридоров, были разделены на своеобразную очередь так, чтобы каждая камера могла в свою очередь выть, кричать, вопить по нескольку минут. Когда же эта камера уставала, её сменяла соседняя – и так до конца, затем начинала выть снова первая. Всё это было слышно на улице, и народ стал вылезать на крыши – посмотреть, что там такое происходит. Говорили даже, что какой-то заводик, помещавшийся недалеко от тюрьмы, бросил работу и рабочие готовы были идти на выручку к заключённым. Тяжёлое впечатление этот вой производил и внутри самой тюрьмы, хотя мы и знали, что всё это устроено нарочно. Людям же вне тюрьмы представлялось, что там за решётками происходит что-то ужасное, что заключённых избивают.
Вой продолжался часа два-три. Начался он рано утром. Часов в 10 утра к тюрьме подкатил автомобиль с администрацией Лубянки. Вой не утихал. Администрация вызвала организаторов (конечно, ей было известно, из каких коридоров это идёт) и спросила их:
– В чём дело? Чего вы хотите? Организаторы повторили свои требования.
– Ну зачем же из-за этого лишать себя пищи и устраивать такой дебош? – заявило начальство. – Вызвали бы нас, переговорили, вы знаете, мы всегда идём навстречу всем заключённым, если их требования законны. Ваши требования вполне законны, и мы немедленно выполним все ваши пожелания. Дела будут рассмотрены в трёхдневный срок, камеры откроем и пищу улучшим.
Сказав это, администрация тут же уехала. Вой сейчас же прекратился. Все камеры и выходы во внутренний двор были открыты. Организаторы ходили как именинники. Началось что-то невообразимое: в садике внутреннего двора, где стояла упразднённая церковь, бренчала балалайка, из партийного коридора неслись нестройные звуки пианино, началось непрерывное хождение по всей тюрьме. Все ходили в гости друг к другу. К нам пришёл какой-то анархист (кажется, Айхенбаум {584} ) и рассказывал о разных анархических действиях, которые предпринимались этой партией. Рассказы об ограблениях, убийствах и прочем были интересны, но описываемые события казались не особенно достоверными. Впрочем, на то они и анархисты.
584
Возможно, речь идёт о Всеволоде Михайловиче Волине [наст. фам. Эйхенбаум] (1882–1945), политическом и общественной деятеле. Вступивший на путь революционной борьбы в начале 1900-х годов, он неоднократно затем менял свою политическую окраску. В 1905–1911 годах – эсер, в 1911–1914 годах – анархист-коммунист, один из организаторов заграничного российского анархического движения, с 1914 года – анархист-синдикалист. С августа 1919 года являлся ближайшим сподвижником Н. И. Махно, председателем Военно-революционного совета, одним из идеологов махновского движения. В январе 1920 года Эйхенбаум был арестован ВЧК и с марта месяца содержался в москвской тюрьме. 1 октября 1920 года по соглашению с Махно освобождён, но 25 ноября за подготовку съезда анархистов в Харькове опять арестован и направлен в Москву. 5 января 1922 года, после очереднего освобождения из тюрьмы, в числе 10 анархистов выслан за границу (см.: ПДР. М., 1993. С. 69–70).
Ходили и мы с Какушкиным и Быстрениным в гости в «одиночный» корпус – больше для того, чтобы посмотреть, что же такое «одиночка». Так сказать, с исследовательской целью. Навестили там трёх архиереев, которые сидели вместе в одиночной маленькой камере.
В тот же день я читал лекцию в тут же организованном «тюремном университете» всё в том же партийном коридоре. Читал на тему «Строение мира» – от Галактик до атома.
День был хлопотный и сумбурный. Долго не ложились спать, а легли – я долго не мог уснуть. И вот, когда наконец всё затихло, я слышу: по коридору в ногу раз-два, раз-два идут люди, побрякивает их вооружение, и… камеры запираются со стороны коридора. Закрыли и наши камеры «околотка», которые и в обычное-то время ни днём, ни ночью не запирались. Так в несколько минут всё громадное помещение тюрьмы оказалось заперто. Тут уж начался настоящий дебош. Звенели разбиваемые оконные стёкла. Чем-то тяжёлым бухали в запертые двери, по-видимому, длинными скамьями, которые стояли в камерах, поднялся визг, упирались и визжали извлекаемые из своих камер жители партийного коридора. В каждой камере их было 16–18 человек, но наряд был основательный, так что силы оказались неравными.