Записки русского интеллигента

Зёрнов Владимир Дмитриевич

Не успели мы кончить заутреню, как явился к нам посланец от начальства, но не с запрещением, а с приглашением отслужить Светлую заутреню в рабочем коридоре, в камерах которого были заключены рабочие. Мы всей гурьбой с отцом Никодимом во главе спустились в «рабочий» коридор. Все камеры были открыты, вдоль камер – составлены столики, покрытые белой бумагой, на них были расставлены куличи и пасха. Мы опять пели утреню с начала и до конца. С требованиями рабочих, хотя и заключённых, начальство тюрьмы очень считалось.

Наше пасхальное пение и службы на Страстной неделе слышны были во всей тюрьме, и женщины также высказали требование, чтобы отец Никодим пришёл в женское отделение для исповеди и причащения. Женщины, триста человек, помещались в громадном чердачном помещении – сушилке.

Кажется, был второй

день Пасхи. После обедни отец Никодим поднял чашу и, держа её двумя руками на уровне лица, пошёл по переходам и лестницам тюрьмы, а мы с громким пением «Христос воскресе» шли вслед за ним сначала вниз, через внутренний двор, и затем по лестнице на чердачное помещение. Когда отец Никодим вошёл в «сушилку», все женщины опустились на колени, и отец Никодим с Дарами в руках провёл общую исповедь. Я тогда в первый раз видел общую исповедь, и мне очень понравилось, как это совершается. После исповеди все женщины причащались. И эта исповедь и причащение, как все предыдущие, были весьма торжественны и трогательны.

На Страстной неделе меня вызвали на допрос. Допрашивал совсем простого вида небольшой человечек. Допрос начался со стандартных вопросов:

– Фамилия, имя и отчество? Есть ли недвижимое имущество?

– Дом в Серпуховском уезде, – так же лаконично отвечал я.

– А в каком районе?

– Да недалеко от Лопасни при селе Дубна, по наследству от отца перешёл.

– Вот что! Мы тоже лопасненские, от Мелихова недалеко. Столяры мы!

– Значит, земляки, – закончил я мысль следователя.

Земляк задержал меня не более пяти минут разговором о выступлении в саратовском соборе, не касаясь собственно самого содержания выступления. На прощание я попросил:

– Ну как, земляк, долго держать-то будут?

– Да нет! Дела-то никакого нет. На днях отпустят!

Так оно и случилось. Правда, прошло ещё недели две, и лишь 13 мая утром принесли повестки «на свободу» Какушкину и Быстренину. А моей повестки почему-то не было. Я расстроился, что мне придётся ещё сидеть, но меня утешали: наверно, просто повестка в канцелярии тюрьмы застряла, так как накануне слышали, что нас всех троих освобождают.

Проводили мы с аплодисментами (такой был тюремный обычай) моих друзей. Стали собираться на прогулку. Я лёг на койку и решительно заявил, что гулять не пойду. Публика очень чутко относилась, не приставала. И не успели мои соузники вернуться, как в дверях камеры появился дежурный служитель с повесткой в руке и объявил:

– Зёрнов, на свободу! {587}

Пришедшие с прогулки товарищи по камере поздравляли меня и радовались моему освобождению: в этом видели признак того, что дела не лежат под спудом, а понемногу ликвидируются.

587

Неточность; «постановлением Президиума ВЧК Какушкин Н. М. из-под стражи был освобождён за неимением материала и отсутствием улик» 18 мая 1921 года (Справка УКГБ СССР… от 28 мая 1991 года № 10-а/1738 // Коллекция В. А. Соломонова). А И. Н. Быстренин с В. Д. Зёрновым – неделей раньше, 11 мая 1921 года (Справка Управления КГБ СССР… от 9 октября 1990 года № 4 // Там же; Славин И. Я. Московская Бутырская Тюрьма. Саратовские соборяне. Рукопись. Саратов, 28 июня – 11 июля 1921 г. // ГАСО, ф. 1283, оп. 1, д. 7, л. 23–23 об.)

Из всех соузников по Бутырской тюрьме, сколько я знаю, был расстрелян один только генерал Клембовский {588} , остальные же благополучно были освобождены. А. М. Зайончковский умер в звании профессора Военной академии Генерального штаба {589} , милый отец Никодим тоже умер на свободе, а В. Ф. Джунковский работал на какой-то маленькой советской должности. Я встречал его на улице. И мне кажется, на днях (1946 год) я видел его в метро, но не решился окликнуть {590} . Может, ему было бы неприятно вспоминать 1921 год.

588

«Что

касается до Клембовского, – вспоминал А. А. Брусилов, – то, невзирая на все мои хлопоты, его арестовали так крепко, что больше я его и не видел. Его не выпустили. Спустя некоторое время он умер в тюрьме от истощения» (Брусилов А. А. Указ. соч. С. 296).

589

См. коммент. 532 и 533.

590

Ошибка; такой встречи быть не могло, так как 28 февраля 1938 года по обвинению в контрреволюционной деятельности В. Ф. Джунковский вновь был арестован и 5 марта того же года расстрелян.

При выходе из тюрьмы мне предложили дать подписку в том, что я останусь работать в Москве.

На свободе

День был жаркий, а я – в шубе, барашковой шапке, с мешком за спиной и сильно обросший, но решил не стричься до приезда моих из Саратова. Прямо из Бутырок я прошёл к П. П. Лазареву, он жил при институте на Миусской площади, это совсем близко от Бутырской тюрьмы. Меня очень ласково встретили и Пётр Петрович, и его жена Ольга Александровна [55] . Пётр Петрович рассказал мне, что в моём освобождении принимали участие он сам, Н. А. Семашко и профессор Л. А. Тарасевич – они подписали втроём нечто вроде поручительства {591} .

55

Она впоследствии трагично погибла: Лазарева арестовали, ходили слухи, что его расстреляли, и Ольга Александровна повесилась на оконной ручке. – Прим. В. Д. Зёрнова.

591

Помимо наркома здравоохранения Н. А. Семашко в ходатайстве об освобождении В. Д. Зёрнова из тюрьмы принимал участие и нарком просвещения А. В. Луначарский.

От Лазаревых направился к Варечке Разумовской. Разумовские жили тогда на Садовой, против Бронной в первом этаже. Я зашёл со двора. Варечка сидела на подоконнике открытого окна и читала книжку. Она со свойственной ей экспансивностью бурно обрадовалась моему освобождению и немного поплакала. У Разумовских я пока и пристроился. Квартира у них была просторная. У них же всё это время жил и Женя Гюнсбург.

Тотчас же я послал телеграмму Катёнушке в Саратов. А на другой день мы справляли одновременно день моего рождения и моё освобождение. Вормсы и Разу мовские и всегда хорошо относились к нам, а тут Варечка ухаживала за мной, как за самым близким человеком.

После всего этого я отправился в Наркомздрав к Н. А. Семашко – поблагодарить его за помощь. Николай Александрович ласково встретил меня. Из приёмной провёл в отдельную комнату. Разговор шёл в таких простых тонах, что я решился спросить, почему мне предложено работать в Москве, а не возвращаться в Саратов, мне и жить-то в Москве негде.

– Нет уж, оставайтесь в Москве. Мы вас здесь всячески устроим. За провинцию мы не отвечаем. Опять произойдёт какая-нибудь заварушка. Опять вас арестуют и придётся вас выручать, а пока я вам дам записку и вы устроитесь в доме отдыха!

Николай Александрович написал записку заведующему домом отдыха «для лиц, уставших от умственного труда» имени Семашко в Николо-Воробьинском переулке, недалеко от Воронцова Поля {592} . Всегда вспоминаю фразу Семашко: «Ведь мы боремся не против религии, а против попов!». Потом, немного помолчав, он добавил: «Нет, впрочем, конечно, мы боремся против религии». Это весьма характерно. Николай Александрович не вполне чётко отдавал себе отчёт в том, против чего, собственно, ведётся борьба. Но сама искренность признания воспринималась хорошо.

592

См.: Письмо В. Д. Зёрнова Е. В. Зёрновой от 1(14) мая 1921 года (Соломонов В. А. «Поводам к арестам явилась нервозность ЧК…» С. 449–451)